Показать все теги
В историографии Второй мировой войны все чаще возникает имя Бориса Меньшагина, бургомистра Смоленска и Бобруйска в годы немецкой оккупации. Отсидев в тюрьме 25 лет по приговору советского суда, он оставил воспоминания и свидетельства "с другой стороны" линии фронта. Для СССР жертвы в войне были очень тяжелыми, что во многом предопределило жесткое отношение к бывшим противникам и коллаборационистам. Война — это не только истории победителей и героев, но и истории проигравших, и, в том числе, людей, сотрудничавших с немцами.
Борис Меньшагин подписывает "Смоленское воззвание". Декабрь 1942 года
Борис Меньшагин и дилеммы коллаборационизма: обсуждают писатель Павел Полян и историк Никита Петров.
Сергей Медведев: В историографии Второй мировой войны все чаще возникает имя Бориса Меньшагина, бургомистра Смоленска и Бобруйска во время немецкой оккупации. Его имя, его воспоминания, которые он оставил после того, как отсидел 25 лет в тюрьме по приговору советского суда, вызывают много вопросов. Каковы были дилеммы советских людей во время жизни в оккупации? Что собой представлял феномен коллаборационизма?
Корреспондент: В декабре 2019 года Павел Полян представил книгу "Борис Меньшагин. Воспоминания. Письма. Документы". Успешный смоленский адвокат, интеллигент, автор множества интереснейших свидетельств Меньшангин, привезенный на место расстрела, стал заложником Катынской трагедии — расстрела органами НКВД польских военнопленных весной 1940 года. Попытки фальсифицировать показания Меньшагина, которые давал на Нюрнбергском трибунале его заместитель Базилевский, легли в основу доказательной базы советского обвинения в адрес немецко-фашистских войск в расстреле польских военнопленных в Катыни. В книгу вошли записи Меньшагина, его письма и аудиоинтервью.
Когда речь идет о коллаборационизме, мы подразумеваем сложное социально-политическое явление. Одни смиренно, но без восторга живут в условиях оккупационного режима, а другие стараются извлечь из этого выгоду, сотрудничая с вражеским государством. В СССР жертвы во Второй мировой войне были особенно тяжелыми, что и предопределило такое жесткое отношение к бывшим противникам и тем более к коллаборационистам. Одной из основных идей национал-социализма являлось обеспечение немцев жизненным пространством.
Сергей Медведев: У нас в гостях составитель книги, писатель Павел Полян и Никита Петров, историк, заместитель председателя совета Правозащитного общества "Мемориал".
Павел, что вас так заинтересовало в фигуре Меньшагина?
Павел Полян: Тут все уникально: уникален человек, уникален документальный материал, который составил ядро книги. Книга не только о времени оккупации, здесь есть и раздел о его довоенной деятельности. Он был тем редким адвокатом, которому удавалось отбить кого-то даже во время Большого террора: 11 оправдательных приговоров и несколько со смягчением. Его послевоенная судьба, после того, как он вышел из тюрьмы, эти 14 лет в интернате для престарелых бывших преступников, где он оказался, — это тоже интересная и важная глава.
Судьба его оказалась зависящей даже не столько от Смоленска, сколько от Катыни, которая находится под Смоленском. Он был там всего один день, когда их привезли туда с ознакомительно-пропагандистскими целями.
Сергей Медведев: А вообще много таких воспоминаний, существует ли литература коллаборационистов, изменников, или это очень редкий случай? Ведь вся эта тема окрашена сильной моральной стигмой: "это люди, которых следует забыть, которых нельзя слушать".
Никита Петров: Это не частый случай. За рубежом выходили такие публикации разных людей, сумевших уйти с отступающими немецкими войсками. Даже оказавшись в эмиграции, они не старались привлекать к себе внимание. А в Советском Союзе вообще невозможно было публиковать что-либо подобного рода, потому что на этих людях однозначно стояло поставленное советской властью клеймо изменников. Конечно, никакой Политиздат или тем более Совпис не могли бы принять такую рукопись к изданию, даже понимая ее историческую значимость и важность.
У нас такие издания могли появиться только после 1991 года, когда наступили времена относительной свободы. Было очень много публикаций, которые сегодня, кстати, запрещаются как нежелательные, то есть они не тиражируются вновь: в издательском деле снова появляется цензура. Сам по себе пласт этих мемуаров очень мал, потому что многие люди, которые на заметных должностях сотрудничали с немцами, были осуждены в 1945 году и позже, получали довольно значительные сроки. Но в 1955-м вышел акт амнистии, и многие, не будучи реабилитированными, просто освободились, потому что Хрущев и советская власть посчитали, что десяти лет для них достаточно. Не амнистировали только тех, кто участвовал в массовых казнях, зверствах: эти люди оставались в тюрьме, если еще до того времени не были расстреляны. На Меньшагина эта амнистия не распространилась именно из-за Катыни.
Сергей Медведев: В 1945 году, решив, что его семья уже взята в плен, он сам пришел к советским властям в Карловых Варах. Он понимал, что за сотрудничество с немцами ему может грозить расстрел? Некоторые бургомистры были подвергнуты военно-полевым судам.
Павел Полян: О расстрелах именно бургомистров, а не немецких комендантов, то есть тех, кто стоял над бургомистрами с немецкой стороны, я, честно говоря, не знаю. Смоленск — особый случай, там была ставка группы армий "Центр", так что там фельдмаршалы находились рядом с Меньшагиным. Он не мог знать, что его ждет. Он рисковал, это был некий его порыв. Перед этим он даже попытался покончить жизнь самоубийством. Без семьи он себя в любом случае не представлял. Получилось, как получилось: полгода в Смоленском НКВД, шесть лет на Лубянке, а потом Владимирская тюрьма.
Сергей Медведев: 25 лет - это непривычно большой срок, бургомистрам обычно давали 10-15.
Павел Полян: В Нюрнберге два его свидетельства, одно письменное, другое устное, оба сфальсифицированные, были положены в обоснование советской позиции по Катыни. Попытка переложить это преступление на немецкие плечи строилась главным образом на его фальсифицированных свидетельствах. Поэтому его должны были, с одной стороны, как можно основательнее изолировать, а с другой стороны, держать в живых: а вдруг понадобится что-то еще. И это не просто 25 лет: из них почти 23 года он провел в одиночке, а из этих 23 лет в одиночке еще три года - под номером, то есть без имени, он не должен был называть свое имя. Это очень редкий случай.
Сергей Медведев: Сколько в общей сложности советских людей оказалось под оккупацией?
Павел Полян: По разным оценкам, от 60 до 65 миллионов, то есть примерно треть: на оккупированной территории проживало около 90 миллионов - многие были эвакуированы, многие были в армии. Непосредственно под оккупацией была почти треть населения Советского Союза.
Сергей Медведев: Выбор: остаться перед лицом наступающих немцев или уйти в эвакуацию, - был у всех?
Никита Петров: Стремительность наступления немцев была иногда такова, что не успевали эвакуироваться даже партийно-советские органы, не говоря о простом населении. Кто-то уходил самодеятельно, были колонны уходящих, но многие оставались и совершенно не понимали, что с ними будет. Некоторые полагали, что ничего страшного не произойдет, говорили: немцы - цивилизованная нация, будут немцы - какая разница? Многие даже не рассчитывали на то, что советская власть снова вернется.
Советская власть породила очень много недовольства репрессиями, коллективизацией, и крестьяне ожидали, что им наконец вернут тот привычный устой жизни и хозяйства, который был до коллективизации. Многие городские жители полагали, что теперь они вздохнут свободно, ждали рыночной экономики. Круг обиженных советской властью был столь велик, что и сотрудничество с немцами тоже имело массовый характер. По крайней мере, можно говорить о людях, которые служили и помогали Вермахту: это свыше миллиона человек.
Немец прет, немец силен, у немца лучше вооружение, - эти настроения на уровне бытового сознания существовали даже в Москве. Футболисты говорили: я и при немцах буду играть в футбол, футбол никто не отменит (есть такие уголовные дела против спортсменов). Одним словом, рисуемая сегодня ситуация монолитного единства и поддержки родной партии и правительства — это, конечно, фейк. Люди были дезориентированы, не понимали, как дальше жить и выживать. Каждый строил свою стратегию выживания под немецкой оккупацией самостоятельно. Да, кто-то участвовал в чудовищных вещах, в массовых расстрелах, служил в полиции. Но тот же Меньшагин, когда делал свой нравственный выбор, понимал, что-то кто-то должен быть отчасти и защитником населения.
Сергей Медведев: Из вашей книги я впервые узнал, что в этой абсурдной машине террора были возможны оправдательные приговоры.
Павел Полян: Во-первых, это очень маленькая часть. Во-вторых, там был абсурд в квадрате и в кубе. Людей, которых он отстоял, освободили, а за их жен, которые не донесли на тех, кого освободили, ему пришлось бороться еще года полтора.
Сергей Медведев: В 1941 году немцы очень быстро подошли к Смоленску. Меньшагин делает выбор: остаться в Смоленске и пойти к немцам. Что его к этому толкнуло?
Павел Полян: Я составитель книги, а в сопровождающих статьях и комментариях участвовали и другие историки — смоленский краевед Сергей Амелин, Майкл-Дэвид Фокс, коллега из Вашингтонского Джорджтаунского университета, Габриэль Суперфин, составитель первой книги Меньшагина 1988 года, Вера Ложкова, один из адресатов писем, которые писал Мандельштам, и мой покойный друг Николай Побыль. Амелин, анализируя меньшагинские воспоминания, очень убедительно показывает, что решение остаться было осознанным. Он, вплотную сталкивавшийся со строем той военной силы, которая отступала, полагая, что это действительно, может быть, навсегда, решил остаться.
Но он не имел в виду быть бургомистром, не делал шагов в этом направлении. Более того, он оказался интернированным: заподозрили, не еврей ли он. Доказать это было несложно, он со своим знанием немецкого сделал это на месте. Когда он был вызволен из лагеря, с подачи своего соседа Андреева его представили фельдкоменданту и привлекли к работе вместе с Базилевским, который до этого один день был бургомистром Смоленска. Потом комендант взял время на перерешение и сделал Базилевского вице-комендантом, заместителем, а Меньшагина - бургомистром. Но сам Меньшагин для этого палец о палец не ударил: так сложилось. Более того, он сначала пытался внедрять коллективные методы управления, собирать совет. Все это немцам с их идеей фюрера, вождя, лидера, показалось странным, и они все это переиначили. Постепенно он входил в свой функционал, и оказалось, что он вполне подходящий, компетентный человек для этого.
Сергей Медведев: О роли Меньшагина в свидетельствовании катынского процесса рассказывает историк, глава польской комиссии правозащитного центра "Мемориал" Александр Гурьянов.
Александр Гурьянов: Чекисты, приехавшие туда в конце сентября — в начале октября 1943 года, первым делом бросились отыскивать свидетелей, дававших показания немцам весной 1943 года, и обрабатывать этих свидетелей, чтобы те сказали, что они давали немцам показания под страхом пыток и смерти: дескать, они видели, как польских офицеров привозили весной 1940 года. Но все это неправда. В сообщении комиссии действительно есть весь этот сюжет с блокнотом Меньшагина, где якобы была вписана какая-то его фраза, что польских военнопленных нужно искать и доставлять немцам бежавших. Базилевский, который был заместителем Меньшагина, но не бежал вместе с немцами, в отличие от него, тоже якобы дал показания, что сначала он просил за одного из польских военнопленных о его освобождении, - это совершенно вымышленная ситуация. Меньшагин ему сказал, что ничего сделать нельзя, а через несколько дней сообщил, что уже все, немцы с ними покончили.
В этом сообщении комиссии Бурденко эти показания Меньшагина отнюдь не занимают первое место. Они стали его занимать, когда Сталин решил легализовать ложную советскую версию, проштамповать ее и провести в приговоре Нюрнбергского трибунала. Показания Меньшагина вдруг выросли как один из основных доводов в пользу того, что польских офицеров расстреляли немцы. Изначально советский расчет был на то, что вообще никаких слушаний не будет, потому что по уставу международного военного трибунала правительственные документы о злодеяниях нацистов трибунал принимает без расследования, в качестве доказанных.
Сергей Медведев: Как я понимаю, Катынь фактически сохранила Меньшагину жизнь: его держали на всякий случай, как возможного свидетеля советской версии.
Павел Полян: Да, такая золотая акция, гарант, но в потемках, в изоляции.
Сергей Медведев: После своего освобождения он писал о том, как его использовали? Есть документальные свидетельства, подтверждающие версию, которая обвиняет советскую власть в этом преступлении?
Павел Полян: В той части воспоминаний и интервью, которые касаются послетюремной жизни Меньшагина, он рассказывает о конфликте с одним из соинтернатчиков: тот обвинил его прямым текстом — палач, убийца. Тот удивился: он впервые столкнулся с этим в таком контексте. Пошел в библиотеку, прочел, изумился, возмутился, понял, конечно, почему - Базилевский воспользовался его именем. Меньшагин прекрасно относился к Базилевскому, понимал его мотивацию, но не считал этот поступок порядочным. Кстати, с Базилевским все было в порядке, даже в трудовой книжке он потом стал профессором Новосибирского университета, и даже без перерыва...
Сергей Медведев: То есть за "правильные" свидетельства НКВД подчистило ему биографию, и он вполне успешно прожил жизнь в Советском Союзе.
Павел Полян: Он выступал в Нюрнберге, и его спрашивали об этом немецкие адвокаты: а теперь, господин вице-бургомистр, с вами все в порядке, к вам нет никаких претензий со стороны государства? Он ответил: "Да, все в порядке, я уважаемый человек".
Никита Петров: Не удивлюсь, если советская власть выплатила ему недоплаченную за годы оккупации зарплату по профессорской ставке. Он купил себе работу путем лжесвидетельства. И, опять же, нравственный выбор Меньшагина: он тоже мог оказаться на свободе, если бы стал свидетельствовать в пользу советской версии. Его бы тогда считали гораздо важнее Базилевского. Он не пошел на это. Впрочем, мы не знаем, предлагали ли ему это. Может быть, они, заранее изучив его жизнь и деятельность, решили, что на это нельзя делать ставку.
Сергей Медведев: Советская версия была признана международным сообществом?
Павел Полян: На Нюрнбергском трибунале она полностью рассыпалась, была опровергнута свидетельствами с немецкой стороны. Это просто некоторое тупое упорство советской пропаганды вплоть до 1990 года.
Никита Петров: В Советском Союзе она существовала как однажды объявленная, но не бытовала в массовом сознании и в СМИ. Эту тему старались вообще обходить. Проблема Советского Союза с утверждением ложных вещей относительно того, что этот расстрел сделали немцы, была не в том, что они не могли найти лжесвидетелей или организовать вокруг этого пропагандистский шум; они не могли главного — назвать виновных немцев. Немцы вообще — это немцы вообще, но в каждом преступлении есть конкретные виновные. Первый провал в Нюрнберге как раз зиждился на том, что те, кого советское заключение называло виновными, оказывались невиновными. Тогда все это рухнуло.
Но после 1946 года, провалившись в Нюрнберге, советская власть палец о палец не ударила, чтобы найти каких-то других немцев, предъявить их и сказать: нет, это они убили. Четыре с лишним тысячи убитых человек в Катынском лесу — это не дело какой-то маленькой зондер-команды, это должна быть серьезная зондер-команда в немецкой оккупационной сети, а они все наперечет: есть архивный и свидетельский материал. Советские органы дознания нашли ответственных за Бабий яр в Киеве: они в таких случаях всегда находили тех конкретных людей, кто проводил эти расстрелы. В случае с катынским расстрелом ничего конкретного советская власть до самого своего конца предъявить не могла, поэтому тему замалчивали, в школьных учебниках ее не было, только время от времени пытались отбрехиваться от тех, кто из-за рубежа ее поднимал. Запад никогда не верил в советскую версию.
Сергей Медведев: Давайте поговорим о тех расстрелах, которые действительно имели место с немецкой стороны: о расстрелах евреев, цыган, пациентов психиатрической больницы. В вашей книге я читал чудовищные свидетельства о том, как обходились с еврейским гетто Смоленска. Каково было отношение к этому Меньшагина, какова была его степень осведомленности и реакция на эти акты геноцида?
Павел Полян: От такого рода акций в воспоминаниях Меньшагин дистанцируется, старается держать себя на дистанции, как мне представляется, большей, чем это могло быть на самом деле. Его, бургомистра, не поставили в известность о готовящейся ликвидации смоленского гетто, он узнал об этом только постфактум, а его помощника об этом информировали. Это его, безусловно, беспокоило. Он как глава российской гражданской администрации не несет ответственности за эти смерти. Он отвечал за жизнь этих людей, когда гетто существовало, и со своей стороны делал многое, чтобы облегчить эту жизнь.
Сергей Медведев: Есть свидетельства о том, что он помогал евреям из гетто ценой собственной безопасности.
Павел Полян: Да, он рисковал. Он был у немцев на хорошем счету, был человеком очень организованным, четким, с прекрасной памятью, с прекрасными историческими, литературными и другими познаниями. Он ладил со своими немецкими партнерами.
Сергей Медведев: Я читал на еврейских ресурсах очень позитивные мнения о нем: на его счету есть спасенные евреи.
Павел Полян: О некоторых случаях пишет он сам, и это подтверждают другие источники. Люди пришли к нему с подачи кого-то знакомого, и он подменил им документы. Потом, после ликвидации гетто, их все-таки раскрыли полицейские и убили. Таких случаев не один и не два, но в то же время не сотни. Однако сотням, если не тысячам военнопленных он помог избавиться от пребывания в ГУЛАГе.
Сергей Медведев: Как же все-таки оценивать деятельность Меньшагина, кто он был — коллаборационист, человек, который помогал советским военнопленным и евреям, или просто личность, оказавшаяся в жерновах истории?
Никита Петров: Легче всего рассуждать, сидя в комфортных условиях: жернова истории перемололи, а что было делать… Он сделал нравственный выбор, с моей точки зрения, не самый худший, потому что старался быть порядочным человеком и в тех предложенных судьбой обстоятельствах, в которых оказался. Тот же самый нравственный выбор делали представители Русской православной церкви. Богоборческий режим терпел поражение в 1941 году. Под немецкой оккупацией открывались православные храмы, православная жизнь была восстановлена во всей канонической полноте. Что было делать православным священникам, которые до этого были гонимы, уничтожаемы? Одних только расстрелянных священнослужителей Русской православной церкви в Бутово почти тысяча человек: ныне они канонизированы и прославлены как новомученики. Это деяния советской власти. И вот приходит немецкий оккупационный режим, который не занимается гонениями против церкви, но население нуждается в окормлении, и священники служат, открывают храмы.
Сергей Медведев: А что с ними было после возвращения советской власти?
Никита Петров: Со многими - ничего. Удивительно, но советская власть отнеслась к этому вполне с пониманием по той простой причине, что Сталин решил: лучше иметь ту церковь, которая есть, и контролировать ее, нежели снова обрушить на нее репрессии. Некоторые авторы говорят, что в данном случае Сталин не хотел отстать в благочестии от Гитлера.
Сергей Медведев: При Меньшагине был открыт Успенский собор Смоленска.
Павел Полян: До этого там был музей атеизма.
Никита Петров: Советская власть в этом отношении потерпела поражение от самой эпохи. Возникает вопрос: если Русская православная церковь делала такой выбор и понимала, что население нуждается в их отеческой и пасторской заботе, что должен был решить адвокат Меньшагин? Лучше он будет на этом посту и сможет хоть что-то сделать, чтобы минимизировать происходящее. В этом смысле для меня нет сомнений: Меньшагин не может быть назван ни изменником, ни даже коллаборационистом. Что касается нравственного измерения его поступка, я бы не судил его строго.
Сергей Медведев: Я был глубоко впечатлен тем, что в Смоленске, оказывается, были десятки или сотни тысяч военнопленных.
Павел Полян: Смоленск был перевалочным пунктом фронта. Фронт быстро ушел на восток, потом в значительной степени вернулся. Это был довольно мощный центр всего, что связано со снабжением Вермахта с тыловой части. Здесь не только находилась резиденция руководителей группы армий "Центр", руководителей тыловой зоны, но и было очень много госпиталей, был мощный медицинский центр в тылу фронта. Здесь существовала целая агломерация ДУЛАГов: промежуточный, транзитный лагерь. Это был действительно довольно мощный перевалочный пункт.
Сергей Медведев: Я читал, что почти сто тысяч военнопленных погибло в Смоленской области из-за истощения, недоедания.
Павел Полян: Это оценка ЧГК, на самом деле, видимо, цифра несколько меньше, но все равно очень значительная. На этом фоне те несколько тысяч человек, о которых Меньшагин пишет, что он их спас, вызволил из ГУЛАГа, из состояния плена, — это тоже очень большая цифра. В воспоминаниях самого Меньшагина фиксируются несколько десятков совершенно конкретных человек: там много врачей, артистов. В Смоленском государственном архиве есть запросы Меньшагина как бургомистра города в адрес комендатуры (а комендатура пересылала их Вермахту, который отвечал за лагеря) об освобождении такого-то количества людей, которые необходимы как трудовые ресурсы. Меньшагин был очень инициативен, от него многое зависело. Он навел порядок во многих частях хозяйства и к концу 1942 года вывел бюджет города в профицит.
Сергей Медведев: Война — это очень многослойная и стереоскопическая правда, состоящая из миллионов разных свидетельств и частных историй. Это не только истории победителей, героев, но и истории проигравших, истории людей, сотрудничавших с немцами. И мы никогда не узнаем всей правды о прошлом без этой книги. Это не попытка оправдать коллаборациониста (или как бы мы ни называли Меньшагина), а попытка понять, что происходило в те годы, восстановить страшную правду войны, чтобы это больше никогда не повторилось.
Сергей Медведев
Руководитель проекта Радио Свобода "Археология"
