Показать все теги
Следующая глава
Вернуться к оглавлению
МЕЧ И КОЛОКОЛ
Если Бог за нас, кто против нас?
Послание к Римлянам апостола Павла, 8, 31
В бурных событиях конца 70-х — начала 80-х годов XIV века Сергий принял самое живое участие. Объединивший всю Русь жертвенный подвиг Куликова поля был и его подвигом. И в этом есть историческая закономерность. Именно в событии такого масштаба явственно открылся национальный характер деятельности Сергия, глубокий патриотический смысл его подвижничества.
Как большие реки возникают из малых ручейков, так и великие события таинственно и неотвратимо зарождаются в тревогах повседневности. Сложившийся в 1374 году на съезде в Переяславле московско-нижегородский союз позволил усмирить Тверь, а затем развернуть активную вооруженную борьбу с Ордой. Однако ряд тяжелых ударов, нанесенных татарами по суздальско-нижегородским землям в 1376–1378 годах, заставил князя Дмитрия Константиновича одуматься и «выйти из игры». Вся тяжесть войны с Ордой отныне легла на плечи московского князя Дмитрия.
Летом 1378 года «поганые» из Мамаевой Орды вновь опустошили нижегородские земли, а затем двинулись на Москву. Их вел надменный «царевич» Бегич. Князь Дмитрий Иванович выступил навстречу врагу. В рязанской земле, на реке Воже, он нанес татарам сокрушительное поражение. Ордынцы бежали, «гонимы гневом Божиим». Битва произошла в среду, 11 августа, во время двухнедельного «богородицына поста», предшествовавшего празднику Успения (15 августа).
Торжество по случаю победы состоялось в Коломне в самый праздник Успения. Это совпадение было воспринято современниками как проявление милости Богородицы к Русской
земле.
Победа на Воже смыла с московских воевод позор поражения на Пьяне. Но, как и прежде, за храбрость и гордость князей приходилось расплачиваться горожанам. Когда московские полки ушли, сам Мамай внезапно нагрянул с войском на рязанскую землю. Князь Олег Иванович, не имея сил для сражения, бежал. Татары сожгли Переяславль-Рязанский (современная Рязань) и другие города, перебили и увели в плен их жителей.
Среди ордынских вельмож поражение на Воже вызвало сильные раздоры. Однако сторонники новой попытки покорения Руси взяли верх. Опустошив рязанскую землю, Мамай расчистил себе путь на Москву. Понимая, что этот поход решит его судьбу, Мамай не спешил. На протяжении всего 1379-го и первой половины 1380 года ордынский правитель копил силы, искал союзников, вербовал наемников. Он наладил связи с великим князем литовским Ягайло, нанял в Крыму отряд генуэзцев.
Одновременно Мамай пытался добиться успеха самым простым способом: уничтожив Дмитрия или же по меньшей мере рассорив его с главным союзником — князем Владимиром Серпуховским. Обосновавшийся в Мамаевой Орде изменник Иван Вельяминов послал в Москву своего человека, «некоего попа», у которого при аресте обнаружили «злых зелеи лютых мешок» (18, 135). Для кого берег он эти яды, нетрудно догадаться. Впрочем, летописец не сообщает подробностей дела, добавляя лишь, что поп был сослан в северное захолустье — на озеро Лаче. Примечательно, что князь не решился казнить священника.
Летом 1379 года и сам Иван Вельяминов тайно вернулся из Орды в русские земли. Выполняя волю Мамая, он должен был, пользуясь своими старыми связями в Москве, посеять раздор между Дмитрием Ивановичем и Владимиром Серпуховским. Возможно, он имел какие-то подлинные или ложные свидетельства «неблагонадежности» Владимира, которые и должен был через своих людей подбросить великому князю.
В те времена основой благополучия любого правителя была хорошо налаженная разведка. Не пренебрегал ею и князь Владимир. Своевременно узнав о замысле Ивана Вельяминова, князь с помощью своих людей выследил его и перехватил на пути в Москву. После этого Владимир помчался к великому князю и рассказал ему обо всем. Вслед за ним в Москву привезли пленного Вельяминова (99, 138).
Князь Дмитрий Иванович понимал, сколь много значит для него в этот момент «единачество» с братом. Желая доказать ему свою дружбу, а вместе с тем — припугнуть боярскую и посадскую оппозицию, великий князь приказал казнить изменника. Насколько известно, это была первая публичная казнь в Москве. Летописец сообщил о ней кратко, но с каким-то особым вниманием к деталям. «Того же лета месяца августа в 30 день, на память святого мученика Феликса, во вторник до обеда в час дни убиен бысть Иван Васильев сын тысяцкаго, мечем потят бысть на Кучкове поле у города у Москвы, повелением князя великаго Дмитрея Ивановичя» (20, 128).
Не прошло и двух недель, как горе пришло в дом самого князя Дмитрия. 11 сентября умер его сын Семен. Несомненно, молва связала эти два события воедино: князь согрешил, казнив своего родича, боярина — и за это его постигла Божья кара.
В то время как Мамай любыми средствами старался повредить Дмитрию, ослабить его могущество, великий князь также не терял времени даром. Стремясь помешать союзу Ягайло с Мамаем, он искал дружбы с теми литовскими князьями, которые недовольны были возвышением Ягайло.
В борьбе за предотвращение литовско-ордынского союза огромную роль призван был сыграть глава Православной Церкви. В июле 1379 года Митяй с большой свитой выехал из Москвы в Константинополь. В степях московское посольство имело встречу с Мамаем. Правитель Орды счел за лучшее не трогать духовных лиц и пропустил Митяя в Крым. Из Кафы (Феодосии) послы отплыли в Константинополь.
Когда на горизонте уже показались дворцы и храмы Царьграда, Митяй внезапно умер. В источниках есть сведения, что его задушили.
Со смертью Митяя среди московских послов началось смятение. Все соглашались в том, что возвращаться ни с чем от самых ворот патриархии нелепо. Необходимо выбрать из числа сопровождавших Митяя иерархов нового кандидата на митрополию и представить его на утверждение патриарху. Спор возник относительно того, кто именно должен стать наследником Митяя. Княжеские бояре выдвигали Пимена — архимандрита переяславского Успенского Горицкого монастыря. Духовенство же отстаивало кандидатуру Ивана — архимандрита Высоко-Петровского монастыря в Москве. Его монастырь первым среди московских городских обителей перешел на общежительный устав, поэтому Ивана почтительно называли «киновиархом», «начальником общему житию» в Москве. Несомненно, Иван был знаком и близок с Сергием.
Бояре, усвоившие княжеские методы обращения с иерархами, связали Ивана и бросили его в трюм. Испуганные клирики притихли.
Кончина Митяя в сентябре 1379 года во многом упростила ситуацию. Теперь ничто, кроме, может быть, личной неприязни, которую в интересах дела он умел скрывать, не мешало московскому князю признать Киприана. Литовский митрополит, используя все свое влияние, все связи, должен был убедить православную Литву поддержать православную Москву в ее противоборстве с «поганой» Ордой или же — по меньшей мере — удержать Ягайло от совместного с Мамаем нападения на Русь. Слово православного митрополита имело в Литве немалый вес: огромное большинство населения Великого княжества Литовского составляли русские, православные. Государственным языком в Литве в ту эпоху был русский язык.
Впрочем, дело было не в одной только Литве. Московские правители понимали: будущей войне с Мамаем необходимо придать религиозный характер. Это позволит теснее сплотить князей и бояр, воодушевить воинов. Кому, как не общерусскому митрополиту, надлежало заниматься идейной подготовкой великого противостояния с «безбожными» татарами.
Прикидывая выгоды от примирения с Киприаном, Дмитрий Иванович в то же время не был до конца уверен в том, что оскорбленный, отведавший московской темницы Киприан захочет ехать в Москву. На случай отказа Киприана или нового конфликта с ним Дмитрию нужен был свой, «запасной» митрополит. И потому он послал в Константинополь своим боярам распоряжение продолжать «осаду» патриарха, добиваясь поставления Пимена. Послы исполнили княжескую волю, и новый патриарх Нил после долгих торгов поставил Пимена великорусским митрополитом. За Киприаном Нил оставил Литву и Волынь.
Решив примириться с Киприаном, князь Дмитрий, однако, не спешил посылать к нему своих гонцов. Прежде чем получить приглашение в Москву, Киприан должен был на деле доказать искренность своей «любви» к князю Дмитрию, о которой он так много говорил в грамоте к Сергию, посланной им летом 1378 года, после изгнания из Москвы.
В самом конце 1379 года московский князь решил «вбить клин» между владениями Ягайло и кочевьями Мамая, утвердившись в Среднем Поднепровье. 9 декабря 1379 года, в самый праздник Зачатия Богородицы, из Москвы выступило большое войско, которым командовали Владимир Серпуховской, воевода Дмитрий Михайлович Боброк Волынский и перешедший на сторону Москвы литовский князь Андрей Ольгердович. Московская рать направилась в чернигово-северские земли, овладела Трубчевском и Стародубом. Правивший в Трубчевске литовский князь Дмитрий Ольгердович без боя сдал город и «отъехал» на службу к московскому князю.
Некоторые историки полагают, что в результате этого похода на сторону Дмитрия Ивановича перешел и киевский князь Владимир Ольгердович.
Занятый переговорами с Орденом и «выяснением отношений» со своим дядей Кейстутом, великий князь литовский Ягайло не смог оказать московским воеводам сопротивления или нанести ответный удар. Сильное движение против его власти поднялось в это время на Волыни и в Подолии, где в роли наместников сидели родные и двоюродные братья великого князя литовского, а также его дядя Любарт Гедиминович.
Несомненно, во время похода московской рати в северские земли сидевший в Киеве митрополит Киприан проявил себя как доброхот князя Дмитрия Ивановича, помог ему перетянуть на свою сторону православных Ольгердовичей. Убедившись в преданности Киприана, Дмитрий решился наконец пригласить его в Москву.
Лучшим кандидатом на роль посла к литовскому митрополиту был Федор Симоновский. Он был лично знаком с Киприаном, пользовался его дружбой и доверием. И по своему положению Федор мог выступать в роли доверенного лица московского князя: незадолго перед тем Дмитрий избрал его своим духовником.
Федор отправился в путь 5 февраля 1380 года. А уже 3 мая 1380 года Киприан торжественно въехал в Москву.
(Датировка этих событий в летописях весьма противоречива. Принято было думать, что посольство Федора и приезд Киприана в Москву относятся к первой половине 1381 года. Однако недавно украинский историк Ф. М. Шабульдо пришел к выводу, что в действительности эти события относятся к первой половине 1380 года. Логика его рассуждений и предложенные им датировки вполне убедительны (110, 122–127).)
Борьба вокруг митрополичьей кафедры, конечно, не могла оставить Сергия равнодушным. Он скорбел о том, что Русская земля оказалась лишена достойного архипастыря. Но гораздо больше беспокоило его неотвратимое приближение большой войны с Мамаем. Вероятно, он видел в ней историческое противоборство сил добра и зла, от исхода которого зависит будущее Руси.
Внешние тревоги не раз вызывали в сознании Сергия своеобразный отклик — видения. Можно думать, что именно в конце 1379-го — начале 1380 года, когда и в церковной, и в государственной жизни создалась особая, как бы «предгрозовая» напряженность, Сергий имел самое яркое, самое знаменитое из своих видений. В его келью на Маковце снизошла сама Богородица…
Однажды, рассказывает автор Жития, монастырь уже спал, и только сам Сергий совершал свою ночную келейную молитву. Внезапно он почувствовал, как его охватило необычайное волнение.
Он воодушевленно пел акафист, обращаясь к своей любимой иконе Богоматери Одигитрии и через нее — к самой Царице Небесной.
Закончив пение, Сергий присел на скамью, закрыл глаза—и вдруг воскликнул, обращаясь к своему келейнику Михею, дремавшему на лежанке в углу: «Чадо! Трезвися и бодрствуй, поне же посещение чюдно хощет нам быти и ужасно в сий час».
И тут в ушах Сергия зазвучал неведомый голос: «Се Пречиетая грядет!» Он вскочил с лавки и выбежал в сени. В глаза ему ударил свет, «паче солнца сиающа». Перед ним стояла сама Богородица, а рядом с ней — апостолы Петр и Иоанн. Увидев их, Сергий пал ниц, «не могый тръпети нестръпимую ону зарю».
Богородица прикоснулась руками к игумену, ободрила его: «Не ужасайся, избранниче мой! Приидох бо посетити тебе. Се услышана бысть молитва твоя»… Она пообещала Сергию заботиться о его обители, защищать ее от всех опасностей.
«И сиа рекши, невидима бысть».
Сергий пришел в себя, поднялся на ноги. От волнения он едва мог говорить. На вопрос перепуганного Михея — «что бысть чюдное се видение?» — он ответил лишь одно: «Потръпи, чядо, поне же и в мне дух мой трепещет от чюднаго видениа».
Наконец Сергий немного успокоился. Он велел Михею позвать двух других «духовидцев», Исаака и Симона, и рассказал им о своем видении. Они вместе радовались случившемуся, до глубокой ночи возносили благодарственные молитвы Богоматери. Сам игумен «пребысть всю нощь без сна, внимаа умом о неизъреченном видении».
Так состоялось знаменитое в русской церковной истории «явление Богоматери Сергию» (9, 394–396).
Примечательно, что Сергий вопреки обыкновению не стал скрывать своего видения. Он слишком хорошо понимал его великое — с точки зрения христианского мистика — значение. Русская церковная история еще не знала такого рода чудес. Богородица являлась не часто, и лишь в самые важные моменты политической и церковной истории Руси. Через свою икону она благословила Андрея Боголюбского на переезд из Киева в Северо-Восточную Русь; она явилась во сне митрополиту Максиму, «одобрив» перенос кафедры во Владимир-на-Клязьме.
В Киево-Печерском патерике Богородица появляется дважды: первый раз в облике некой «царицы» она приказала мастерам-строителям ехать из Константинополя в Киев и там выстроить собор Печерского монастыря; второй раз Богородицу увидел «мысленными очами» слепой инок Еразм.
Гораздо чаще случались на Руси явления икон Богоматери, творивших чудеса. Одна из них, Толгская, была явлена ростовскому епископу Прохору в самый год рождения Сергия — в 1314 году, на берегу Волги близ Ярославля.
Сергий увидел Богоматерь не «духовными», а «телесными» очами. Дева Мария явилась ему не в «тонком сне», не одним только «голосом свыше», а наяву, и так сказать, «лично». Это подчеркивал и автор Жития Сергия. В одной из редакций памятника (в Никоновской летописи) сказано, что явление Богоматери «не бе нечто гаданием или привидением, но ясно явленно виде, якоже древле Афонасей Афонский» (17, 146).
Упоминание о видении Афанасия Афонского не случайно. Согласно утверждениям византийцев Богоматерь покровительствовала монашеской жизни на Афоне. Знаменитый афонский подвижник первой половины XIV века Григорий Синаит в своих сочинениях называл Афон «храмом Богоматери, домом ее, палатою, селением». Эту же идею развивал его современник Григорий Палама (104, 599).
Явление Богоматери Сергию позволяло рассматривать Маковец как русскую Святую Гору, как своего рода новый Афон.
Весь о «явлении Богоматери Сергию» быстро разнеслась по Руси. В ту религиозную эпоху такого рода событие имело огромное общественное значение. Оно укрепляло веру в небесное покровительство московской земле. По наблюдению известного знатока старых религиозных представлений А. П. Щапова, «одно явление иконы Богородицы, по народному верованию, было причиной обильного урожая хлеба и всякого овоща, хорошего лета, ведряной погоды, плодовитости скота, здоровья народного» (112, 75). Здесь же явилась не икона, а сама Царица Небесная, да еще в сопровождении двух наиболее известных апостолов. Петр считался основателем христианской церкви и — через «тезоименитого» ему митрополита Петра — покровителем Московского княжества. Успенский собор Московского Кремля с 1329 года имел особый придел во имя апостола Петра (Поклонения веригам). Другой апостол, Иоанн, по преданию, был любимым учеником Христа. После казни Иисуса Богоматерь до самого своего Успения жила в доме Иоанна.
Для самого Сергия встреча с Богоматерью и апостолами была, конечно, вершиной его земной жизни, его мистических озарений. И не случайно «явление Богоматери» стало особой иконографической темой. Древнерусские изографы рассматривали его как главное событие биографии Сергия.
Думается, Житие Сергия значительно сужает содержание «монолога» Богоматери. Согласно агиографическому правилу _ изгонять из повествования все конкретно-историческое и оставлять только вневременное, абстрактно-типологическое — Епифаний Премудрый или его редактор Пахомий Серб оставили в тексте только обещание Пречистой заботиться о Троицком монастыре.
Однако уже вдумчивый исследователь биографии Сергия Е. Е. Голубинский справедливо заметил: «Позволительно думать, что Епифаний передает речь Божией Матери к Сергию не полно, — что она, не ограничиваясь одним уверением, что монастырь будет всем изобиловать, говорила и о более сего важном, духовном» (55, 68). Среди того «важного, духовного», что явственно услышал потрясенный видением Сергий, самым важным могло быть обещание Богородицы неотступно покровительствовать Русской земле, быть Нерушимой Стеной для Руси или же по меньшей мере для московской земли.
Именно таких — с небес произнесенных — слов ободрения и уверения ждала тогда Русь.
Сергию в высокой степени была свойственна та редкая способность избранных натур, которую, пользуясь выражением Б. Зайцева, можно определить как «духопроводность» (59, 20). Постоянно находясь среди народа, стекавшегося на Маковец, он остро ощущал всеобщее тревожное ожидание, какое-то необычное, как бы предгрозовое напряжение. Он знал, чего боятся и вместе с тем чего так жадно ждут воспрянувшие духом люди. Их страхи и надежды, их ожидание и напряжение отозвались в сознании Сергия, не раз уже слышавшего голоса и видевшего ангелов, небывалым по яркости и значимости видением.
Все это заставляет с особым интересом отнестись к вопросу: когда же произошла эта чудесная встреча Сергия с Девой Марией? К сожалению, в списках Жития нет точной даты события, а лишь косвенное указание — «бяше сороковница Христова Рожества, день же пяток» (16, 122). Замечание это можно понимать по-разному. Первое толкование сводится к тому, что «сороковница» — это Рождественский пост, начинающийся 15 ноября и продолжающийся сорок дней. Если считать, что видение произошло именно в сороковой день перед Рождеством, то его следует отнести к 14 ноября. Учитывая свидетельство Жития о том, что событие произошло «в пяток», то есть в пятницу, путем календарных подсчетов получим подходящие годы, когда 14 ноября было пятницей — 1354, 1371, 1382 годы. Одну из этих дат — 1354 год — принял писатель Д. Балашов в романе о Сергии (46, 33).
В старой литературе встречается и другая дата — 1387 год (74, 85). При таком подсчете следует, что «сороковница» Жития — не «Филиппово заговенье», 14 ноября, а первый день самого Рождественского поста. Едва ли эта дата достоверна: свидетель чуда келейник Сергия Михей умер 6 мая 1385 года (82, 142).
Не исключено и другое понимание «сороковницы»: как сорокового дня после Рождества Христова, в том же смысле, в каком «Пятидесятница» (она же — «Троица») — пятидесятый день после Пасхи. В этом случае «явление» совпадает с одним из 12 важнейших годовых праздников — Сретеньем. Оно, как известно, является «непереходящим» праздником и отмечается на сороковой день после Рождества Христова — 2 февраля. В таком случае тем же подсчетом «по пятницам» получим совершенно иной ряд дат — 1369, 1375, 1386 и 1392 годы.
Нельзя упускать из виду и самое простое понимание текста; небесное посещение произошло во время «сороковницы» (Рождественского поста), но неизвестно, какого именно числа.
Автор данной книги склоняется к мысли о том, что «явление» произошло в конце 1379-го или в начале 1380 года и связано с тем духовным напряжением, которое испытывал Сергий в этот период в связи с надвигавшейся большой войной с Ордой (48, 111). Не станем утомлять читателя новыми хронологическими выкладками, позволяющими допустить и эту дату. Заметим лишь, что точное определение даты «явления Богоматери Сергию» возможно только в случае открытия в источниках новых данных.
Впрочем, как бы ни решился вопрос о точной дате «явления Богоматери Сергию», ясно одно: год, предшествовавший Куликовской битве, был полон религиозного воодушевления, обращенного преимущественно к образу Девы Марии — небесной заступницы Руси.
Осенью 1379 года князь Дмитрий попросил «великого старца» основать новый лесной монастырь в хорошо знакомой Сергию малонаселенной местности к юго-востоку от Маковца. Центром всей той округи было расположенное верстах в сорока от Троицкого монастыря село Стромынь.
Главный храм нового монастыря князь желал посвятить Успению Пресвятой Богородицы. Этот праздник напоминал о победе над «погаными» в битве на реке Воже. Успенский монастырь должен был стать своего рода памятником героям, павшим в этом сражении.
После отъезда великого князя Сергий не мешкая отправился в путь и вскоре выбрал место для монастыря на реке Дубенке, притоке Шерны, «на Стромыне». Заказанный самим великим князем деревянный храм был выстроен очень быстро. Вокруг поднялись избы-кельи. Первые иноки, вероятно, были присланы сюда из Троицкого монастыря. Уже 1 декабря 1379 года Успенская церковь в новом монастыре была освящена. В этот день по церковному календарю праздновалась память пророка Наума. Поскольку с этого же дня обычно начинали учить детей грамоте, то в народе говорили — «пророк Наум, наведи на ум».
Игуменом нового монастыря Сергий поставил своего ученика Леонтия.
Особое почитание Богородицы в этот период проявилось не только в посвящении ей храма Стромынского монастыря и некоторых других церквей. О том же свидетельствует и один любопытный факт, сохранившийся в «Сказании о Мамаевом побоище». Вместе с грамотами, содержавшими слова благословения и ободрения, Сергий послал князю Дмитрию на Куликово поле «хлебец пречистыа Богородица» (9, 172), то есть просфору — вторую по порядку совершения проскомидии, — на которой поминается Дева Мария.
Вторая половина июля издавна была на Руси добрым, радостным временем. 20 июля церковь чествовала пророка Илью. В хорошее лето к этому дню начинал поспевать хлеб, и крестьяне говорили: «Новый хлеб на Ильин день». По этому случаю устраивали складчины. Вся община — «мир» — садилась за длинные столы, уставленные напитками и снедью. Работать на Ильин день запрещалось, чтобы не прогневать хозяина небесного огня. Гроза — а вместе с ней и столь желанный для земледельца теплый июльский ливень — считалась делом пророка Ильи, разъезжавшего по небу в огненной колеснице. Ему же молились и о хорошей погоде, о прекращении затяжных дождей.
Старики, потерявшие счет своим длинным годам, сидя на завалинке, вздыхали: «На Илью до обеда лето, а после обеда осень». Иные тайком вспоминали в этот день древнего бога грозы и молний Перуна, в укромных местах приносили ему требы.
Уже через четыре дня после Ильи следовал другой праздник — Бориса и Глеба. Святых братьев чтили по всей Руси, но особенно там, где они при жизни бывали — в Ростове, Муроме и, конечно, в Киеве. У простонародья праздник Бориса и Глеба также был связан с урожаем — «на Борис и Глеб поспевает хлеб». Для князей он служил напоминанием о пагубности усобиц.
Далее, в дни «Богородицына поста», шел целый ряд праздничных «Спасов». 1 августа — Всемилостивый Спас, праздник чисто русский, установленный еще Андреем Боголюбским. В народе первый Спас называли «Медовым». В этот день подрезали мед в ульях.
Духовенство 1 августа освящало воду в реках, совершало к ним крестные ходы, и потому первый Спас называли еще «Мокрым».
Второй Спас — память преображения Иисуса Христа на горе Фавор — в обиходе называли «Яблочным». Он отмечался 6 августа.
16 августа, на другой день после Успения, праздновали «перенесение Нерукотворного Образа Иисуса Христа из Едеса в Царь-град», а по-народному — «Ореховый или Хлебный Спас».
В эти томные, радующие всяческим изобилием дни зрелого лета князья, как и простонародье, любили потешить себя пирами, иными утехами грешной плоти. Но не такой, как обычно, а тревожной, суетной была для московских земель вторая половина лета 1380 года.
Ходили слухи, что Мамай сумел собрать для похода на Русь громадное войско, в состав которого, кроме самих «татар» (под этим термином русских летописей скрываются главным образом потомки половцев и приведенных Батыем разноязыких кочевников Азии), входили отряды наемников из итальянских городов-колоний в Крыму (генуэзцы, армяне), а также полки, выставленные по требованию Мамая правителями народов Среднего Поволжья и Северного Кавказа. Это было поистине нашествие «двунадесяти языков».
На помощь Мамаю обещал прийти великий князь литовский Ягайло. Двуличную политику повел оказавшийся «между молотом и наковальней» князь Олег Рязанский. Устрашенный погромом его владений татарами в 1379 году, он обещал быть верным союзником Мамая. Одновременно он дал знать князю Дмитрию Ивановичу о подготовке ордынского нашествия.
23 июля в Москву примчался гонец с «поломянной» («огненной») вестью о том, что Мамай выступает в поход на Русь. Тотчас ко всем русским князьям, а также в Новгород и Псков поскакали «скоровестники» с призывом высылать отряды на помощь великому князю Дмитрию Ивановичу. Местом сбора была назначена Коломна. Сюда в период с 1 по 15 августа должны были прийти все полки, идущие навстречу Мамаю.
Полагая, что Киприан прибыл в Москву лишь в мае 1381 года, многие историки отвергали и «церковную» тему в рассказе Никоновской летописи о подготовке к сражению с Мамаем. Однако «вернув» Киприана летом 1380 года туда, где он в действительности и был — в Москву, мы получим гораздо более живую, полнокровную картину кануна Куликовской битвы. В эти последние, предгрозовые недели обстановка в Москве была во многом похожа на ту, которая предшествовала другому важнейшему событию русской истории — походу Ивана III на Новгород в 1471 году. Повсюду заметно было сильное религиозное воодушевление, вызванное не только близостью «Божьего суда», но также и всевозможными церковными действами.
В середине лета, когда Мамай уже нацеливался на Русь, в новой крепости на южной границе Московского княжества — Серпухове, был освящен Троицкий собор. Это был первый в Северо-Восточной Руси городской собор во имя Троицы — небесного образа любви и единомыслия. Его торжественное освящение состоялось в воскресенье, 15 июля, — в день памяти небесного покровителя серпуховского князя — святого Владимира, Крестителя Руси, общего предка всех русских князей. Имя Владимира часто вспоминали накануне Куликовской битвы. Оно напоминало о могущественной и независимой Киевской Руси, о подвигах былинных богатырей. Наконец, в образе Владимира воплощалась идея исторического единства Киева и Москвы — любимая идея не только митрополита Киприана, но и самого Сергия.
День 15 июля был связан и с другим великим деятелем русской истории — Александром Невским, еще в конце XIII века причисленным к лику святых. Свою знаменитую победу над шведами на Неве он одержал в воскресенье, 15 июля 1240 года, — ровно за 140 лет до освящения храма в Серпухове.
Усиленное молитвенное обращение к Александру Невскому летом 1380 года проявилось в особом чуде. О нем рассказывал очевидец — пономарь, спавший летом прямо на паперти собора владимирского Рождественского монастыря, где был погребен Александр. Среди ночи в храме сами собой зажглись свечи. Два таинственных старца вышли из алтаря, подошли к гробнице святого и воззвали: «О господине Александре! Востани и ускори на помощь правнуку своему, великому князю Дьмитрию, одолеваему сущу от иноплеменник». В тот же миг князь встал из гроба и вместе с двумя старцами стал невидим. Узнав о видении пономаря, владимирские клирики вскрыли гробницу Александра и обнаружили его нетленные мощи — верный признак святости.
Летом 1380 года строительство новых храмов велось не только в Серпухове, но и в другом южном форпосте московских земель — Коломне. Здесь спешно достраивали каменный Успенский собор. Однако торопливость повредила делу. В начале июля почти готовый храм рухнул. Не успели к осени 1380 года завершить и начатый в 1379 году каменный Успенский собор в московском Симоновом монастыре, у дороги, по которой войска шли из Москвы на Коломну. Оба храма являлись воплощенным в камне молитвенным призывом к Богородице — «Военачальнице, защищающей нас в бранях» (30, 27).
К середине августа, когда истек срок сбора полков в Коломне, когда разведка сообщила о предполагаемой численности войск Мамая, Дмитрий понял: под его знамя съехалось столько воинов, сколько едва ли удавалось собрать его отцу и деду; и все же войско «поганых» может оказаться куда более многочисленным, особенно если на помощь татарам явится Ягайло со своими русско-литовскими полками.
В этой ситуации единственной надеждой князя Дмитрия становились ополченцы, московский посадский люд и крестьяне, способные хоть кое-как вооружиться и, бросив свои очаги и нивы, отправиться в поход.
Ему нечего было пообещать им, кроме верной смерти. О принуждении не могло быть и речи. Даже если бы ему удалось силой собрать ополченцев и погнать их навстречу Мамаю, они бы попросту разбежались с дороги, растаяли в лесах, ушли в иные земли.
У москвичей были свои счеты с Дмитрием. Он не жалел их карманов, теснил их старинную вольность, отнял у них заступника и ходатая — тысяцкого. Потомок Рюрика, он смотрел на этих плотников и кузнецов, кожевников и гончаров с высоты своего боевого седла, из-за спин злобных, как цепные псы, телохранителей.
Городской люд жил совсем иной, непонятной и чуждой для него жизнью. Впрочем, и сам он был для посадских людей далекой, малоинтересной, хотя и необходимой для общего порядка жизни фигурой. Еще дальше он был от своих «сирот» — крестьян.
И вот теперь он должен был просить их помощи, их крови во имя затеянной им тяжбы с Мамаем. Но как докричаться до них? Как заставить поверить в благородство своих целей, в то, что в случае неудачи он не предаст их, не бросит на произвол судьбы, огрев нагайкой своего быстроногого коня?
И Дмитрий нашел единственно правильное решение. Кто-то, чье слово значит для простонародья больше, чем его собственное, должен как бы поручиться за него перед Русью, породнить его с могучей силой земли.
Поначалу, должно быть, эта мысль показалась князю почти оскорбительной. Однако чем дольше он размышлял, тем яснее понимал, что непременно должен взыскать себе «поручника свята». Им не мог быть ни чужеземец Киприан, ни кто другой из московских иерархов. Народ верил одному только Сергию. К нему и отправился Дмитрий с небольшой свитой. 17 августа он уже был на Маковце.
До поздней ночи просидел он в келье у Сергия, рассказывая о своих заботах и тревогах, исповедуясь как перед причастием. Дмитрий был до конца откровенен с игуменом и высказал заветное: ему нужно было не просто благословение, но и какие-то зримые всем воинам свидетельства того, что «великий старец» признал борьбу с Мамаем священной войной.
Проводив князя на ночлег, Сергий созвал к себе наиболее уважаемых «старцев». Глубокой ночью в его келье состоялся монашеский совет…
На следующее утро Дмитрий и его свита присутствовали на литургии, которую служил сам Сергий. День был воскресный, и потому служба отличалась особой торжественностью и продолжительностью. Князь нервничал, спешил назад, в Москву. Однако Сергий уговорил его отобедать в монастырской трапезной, «вкусить хлеба их». Это был не просто жест вежливости. Обед с иноками за их столом считался своего рода причастием, очищающим от грехов.
Сергий сам подал князю хлеб и соль. Этим двум вещам он придавал особое значение. Хлеб — не только в виде просфоры, но и как таковой — был для него символом самого Иисуса. Он не раз повторял слова Спасителя: «Я есмь хлеб жизни» Иоанн, 6, 35). Соль еще с апостольских времен означала благодать. «Слово ваше да будет всегда с благодатию, приправлено солью, дабы вы знали, как отвечать каждому» (1-е Кол., 4, 6).
Подавая князю блюдо, игумен произнес: «Хлеб да соль!» Эти слова были его обычным благословением (22, 194). Князь встал и с поклоном принял блюдо.
После трапезы Сергий окропил Дмитрия и его спутников святой водой. Осенив князя крестным знамением, он громко, так, чтобы услышали все, воскликнул: «Пойди, господине, на поганыа половци, призывая Бога, и Господь Бог будеть ти помощник и заступник!» Потом, наклонившись к князю, Сергий добавил тихо, так, чтобы слышал он один: «Имаши, господине, победита супостаты своя» (9, 146).
Игумен подозвал к себе двух иноков. Князь узнал обоих: боярин Андрей Ослябя, ушедший «спасать душу» на Маковец, и недавно принявший монашеский постриг молодой богатырь Александр Пересвет.
Дмитрий с недоумением смотрел на одеяния иноков. Оба были облачены в «шлем спасения» — островерхий кукуль с вышитым на нем крестом. Это был «образ великой схимы». Князь знал, что Сергий не любил давать своим инокам схимы, избегая любого признака неравенства между братьями.
Обращаясь к Дмитрию, Сергий сказал: «Се ти мои оружници». И тут князь понял все. Эти два инока и есть то зримое свидетельство благословения, которое он вчера просил у «старца». Игумен постриг их в великую схиму, и теперь, верные иноческому послушанию, они готовы были следовать, за князем на битву. По понятиям иноков схима символизировала доспех, в котором монах выходил на бой с дьяволом.
Дмитрий понял, как много дал ему Сергий в лице этих двух иноков. Пересвет и Ослябя — люди не безвестные.
Увидев их, каждый сразу догадается, кто послал их с княжеским войском. А необычное одеяние без слов доскажет остальное.
Великий князь осознал и то, как трудно далось это решение «старцу», какой подвиг самопожертвования совершил он в эту ночь. Сергий не только посылал своих духовных детей на смерть, но также совершал прямое нарушение церковных законов. Четвертый Вселенский собор в Халкидоне постановил: монах не должен вступать в военную службу (31, 147). За нарушение этого запрета он подвергался отлучению от церкви. Принцип иноческого послушания перекладывал этот грех на плечи игумена, благословившего своих монахов на пролитие крови. Посылая иноков на битву, Сергий рисковал собственным спасением души.
Низко поклонившись, Дмитрий поцеловал руку игумена, потом выпрямился, глянул в синие, чуть поблекшие от времени глаза Сергия и, стремительно повернувшись, пошел к воротам. Там, за оградой, его уже ждала собравшаяся в дорогу свита. Стремянный держал наготове княжеского коня. Легко вскочив в седло, Дмитрий с места пустил своего застоявшегося жеребца широкой рысью.
Когда Сергий вышел за ворота, небольшой отряд уже скрылся в заросшей тальником ложбине. Но вот вдали, на взгорье, появилась фигура передового всадника. Статный, в развевающемся на ветру алом плаще, на снежно-белом коне — Дмитрий удивительно похож был в этот миг на святого Георгия-змееборца, каким его обычно изображали русские иконописцы.
Привстав на стременах, князь издали помахал на прощанье рукой и, хлестнув коня, окончательно скрылся из глаз.
Здесь мы вынуждены прервать на время наш рассказ и заглянуть «на кухню» истории — в источниковедение. Такая экскурсия, возможно, будет утомительна для непосвященного читателя. Однако она совершенно необходима, так как речь идет о правильном понимании важнейших событий в жизни нашего героя.
В последние годы в массовых изданиях появились обратившие на себя внимание статьи В. А. Кучкина и В. Л. Егорова (58; 78; 80; 134). Первый автор — специалист по русской истории XIV–XV веков, второй — главным образом по истории Золотой Орды. В данном случае их объединило недоверие к свидетельствам источников о деятельности Сергия накануне Куликовской битвы. Необходимо хотя бы вкратце рассмотреть аргументы и выводы данных исследователей. Иначе читатель, знакомый с их работами, окажется в растерянности: в нашей книге он прочтет одно, а в статьях этих историков — совсем другое.
В наиболее полном, пространном виде рассказ о поездке князя Дмитрия в Троицкий монастырь и об отправке Сергием двух иноков содержится в «Сказании о Мамаевом побоище». Более кратко об этом событии сообщает Житие Сергия. Естественно, Житие умалчивает о посылке двух иноков, так как это было явным нарушением церковных канонов со стороны игумена. Один из названных историков, В. А. Кучкин, считает это обстоятельство достаточным основанием, чтобы весьма категорично утверждать: князь Дмитрий перед Куликовской битвой не ездил к Сергию, никаких иноков Сергий с его войском не посылал, никаких грамот с призывом к стойкости и мужеству Дмитрий от Сергия не получал.
Но так ли безупречна цепь рассуждений исследователя?
Современные изыскания позволяют думать, что в сохранившихся до нашего времени источниках, повествующих о событиях 1380 года, существует определенная последовательность развития «сергиевской» темы. В несохранившейся Троицкой летописи, ближайшей по времени к событиям, не было сведений о деятельности Сергия в связи с Куликовской битвой (содержание Троицкой летописи, сгоревшей в пожаре Москвы в 1812 году, предположительно восстанавливается на основе других источников). Следующий по времени памятник — митрополичий свод первой четверти XV века содержит сообщение о посылке Сергием грамоты с благословением. Новые детали — приезд Дмитрия в Троицкой монастырь — дает Житие Сергия. И наконец, «Сказание о Мамаевом побоище» представляет как бы сумму всех этих данных, при этом обогащая повествование новыми деталями.
Эта генеалогия «сергиевской» темы в рассказах о событиях 1380 года выглядит весьма логично. Однако она ничуть не исключает возможности использования создателями «Сказания о Мамаевом побоище» ранних, не дошедших до нас источников, из которых и почерпнуты были сведения о деятельности Сергия. Классическим примером такого рода — сохранения сведений ранних, не дошедших до нас источников в гораздо более поздних трудах — может служить выявление значительной части первоначального, епифаниевского текста Жития Сергия в составе Пространной редакции памятника (126, 21).
Как яркий пример «ненадежности» сведений «Сказания» Кучкин приводит его рассказ о деятельности в Москве в 1380 году митрополита Киприана, тогда как ряд летописей относит приезд этого иерарха в Москву лишь к весне 1381 года. Однако и пример с Киприаном не бесспорен. Как уже отмечалось выше, митрополит вполне мог быть в Москве летом 1380 года (110, 122–127).
Историк отрицает посылку Сергием инока Александра Пересвета на том лишь основании, что в летописном перечне погибших он именно так и назван — Александр Пересвет, но без добавления слова «чернец». Все это легко объяснить: летописец — вероятно, человек церковный — счел неуместным поместить монаха (!) среди убитых воевод. Заметим, что здесь — один из концов всего клубка противоречий источников о Пересвете и Ослябе. Участие монахов в битве представляло собой некую аномалию. Оно было понятно и необходимо именно в те особые, необычные дни, предшествовавшие великой битве. Но как только забылась сама атмосфера священной войны, присутствие монахов в войсках князя Дмитрия стало казаться церковным книжникам нелепостью. Только произведения фольклорного, светского характера — «Сказание» и «Задонщина» — сохранили с разной степенью полноты сообщение о монахах-ратоборцах.
«Опровергнув» рассказ о Пересвете, Кучкин переходит к Андрею Ослябе. Он признает, что в конце XIV века монах Андрей Ослябя действительно существовал. Но поскольку в «Задонщине» Ослябя не назван по имени, то, стало быть, в 1380 году он не был еще монахом. Эта странная логика в конце концов позволяет историку сконструировать весьма произвольную текстологическую схему, «объясняющую», как «митрополичьи бояре» Пересвет и Ослябя превратились в троицких монахов, посланных Сергием на битву с Мамаем.
Между тем стоило бы обратить внимание хотя бы на такой факт. Постриг в схиму Пересвета и Осляби Сергий согласно «Сказанию» совершил 18 августа. Принятие схимы сопровождалось наречением нового имени. Обычно имя давалось по имени того святого, память которого праздновалась церковью в день совершения обряда или в один из соседних дней. «Вблизи» 18 августа можно найти и Андрея (19 августа — Андрей Стратилат, святой воин-мученик, высоко чтимый на Руси), и Александра (12 августа — Александр Команский, епископ-мученик). Да и сами имена инокам-воинам Сергий, вероятно, дал со смыслом. Александр по-гречески — «защитник людей», Андрей — «мужественный».
Историк отмечает в «Сказании» небольшую неточность: 18 августа в 1380 году было не «день въскресный», а суббота. В этом он видит еще одно свидетельство недостоверности самого события. Однако и тут все объясняется достаточно просто. Дмитрий едва ли ездил в Сергиев монастырь «одним днем». Более естественно предположить, что он прибыл к Троице именно в субботу, 18 августа, — переночевал и на другой день, отстояв обедню, отправился назад. Путь из Москвы к Троице по извилистой лесной дороге, через овраги и гати, занимал при самой торопливой скачке не менее 7–8 часов. Скакать по такой дороге ночью, в темноте, было бы безумием. Да к тому же Сергию просто невозможно было бы успеть за 2–3 часа, остающиеся при «однодневном» варианте, подготовить и постричь иноков, отслужить обедню, посидеть с князем за трапезой, приготовить воду с мощей Флора и Лавра и т. д.
Столь же надуманно противоречие, которое увидел Кучкин в сообщении «Сказания» о том, что Сергий дал инокам схиму, то есть одеяние великосхимника с нашитыми на нем крестами, а в «Задонщине» (Распространенная редакция) Пересвет, выходя на бой, «злаченым доспехом посвечивает». Схима Пересвета сыграла свою роль: в ней его видели рядом с князем на протяжении почти трех недель перед битвой. Инок-воин был живым символом небесной помощи и Сергиева благословения русским полкам. Но когда настал день битвы, опытный воин облачился в «золоченые» доспехи, которых князь, конечно, не пожалел для него. Впрочем, смутивший историка «золоченый доспех» Пересвета может быть и чисто фольклорным мотивом. В кипении многотысячного войска мало кто видел, в чем именно сражался воин-монах.
Не доверяя рассказу об иноках, Кучкин отрицает и сам факт поездки князя Дмитрия в Троицу. Он утверждает, что это известие автор «Сказания» заимствовал из Жития Сергия. Кроме мало что проясняющих в данном случае ссылок на материалы и построения Б. М. Клосса, историк приводит лишь один довод в обоснование своего взгляда: согласно Житию Сергия после битвы Дмитрий дал игумену средства для устройства обетного Успенского монастыря на реке Дубенке. Однако летопись сообщает, что Сергий основал по просьбе Дмитрия монастырь «на Дубенке, на Страмыне» в 1379 году. Из этого противоречия историк делает вывод: Житие Сергия дает ложную информацию; постройка монастыря была следствием победы Дмитрия в битве на реке Воже 11 августа 1378 года. Куликовская битва не повлекла за собой основание нового монастыря, так как Сергий не имел к ее подготовке никакого отношения.
Однако и этот аргумент нельзя признать убедительным. Никакого противоречия в источниках на самом деле нет, так как речь идет о двух совершенно различных монастырях — Дубенском Стромынском и Дубенском «на острову». Первый из них был основан до Куликовской битвы, второй — после, во исполнение обета, данного князем Дмитрием. Их объединяет лишь одинаковое, весьма распространенное название двух совершенно разных речушек — Дубенка.
Второй Дубенский монастырь — Шавыкин — был расположен в лесной глуши и потому со временем запустел. Однако его следы сохранялись еще в середине XIX века. Их разыскал и описал известный в свое время знаток русской старины М. В.Толстой (100, 45–50). Факт основания Сергием Дубенского Шавыкина монастыря подтверждают и новейшие исследования (163, 144).
«Опровергнув» два главных эпизода — поездку Дмитрия в Троицу перед битвой и миссию Пересвета и Осляби, — Кучкин отвергает и летописное сообщение о посылке Сергием грамоты к войскам. При этом он уже не особенно утруждает себя доказательствами. Все решается чисто умозрительно. Коль скоро это известие содержится только в митрополичьем своде 1423 года (заметим, гипотетическом!), то, значит, оно может рассматриваться как домысел, плод стремления митрополичьих книжников «приукрасить исторические заслуги Сергия Радонежского и русской церкви вообще» (78, 116). Что и говорить, сама по себе такая позиция очень «удобна» для исследователя: она позволяет, ссылаясь на тенденциозность и склонность к вымыслу церковных книжников, «списывать», объявлять недостоверным едва ли не каждое второе известие, связанное с историей Церкви, и без труда выстраивать любую нужную цепь доказательств.
Другая попытка опровергнуть сведения источников о причастности Сергия к подготовке Куликовской битвы содержится в статье В. Л. Егорова «Пересвет и Ослябя», опубликованной в журнале «Вопросы истории» в 1985 году. И выводы статьи, и их аргументация значительно скромнее, чем в работах Кучкина. Примечательно, что выводы эти во многом даже противоречат его взглядам…
По мнению Егорова, Пересвет и Ослябя не «митрополичьи бояре», а «брянские бояре», постригшиеся в Троицком монастыре в 70-е годы XFV века. Летом 1380 года они действительно покинули монастырь и отправились на битву с Мамаем, но не по благословению Сергия, а… «по зову великого князя и по велению сердца» (58, 180). Историк признает факт посылки Сергием грамот к полкам, идущим на битву, но делает из этого несколько неожиданный вывод: раз Сергий посылал грамоты, то, стало быть, Дмитрию и незачем было ездить на Маковец. Как и Кучкин, Егоров считает, что рассказ о поездке Дмитрия в Троицу и миссии Пересвета и Осляби — миф, созданный «церковниками» в XVI столетии.
Слабости этого построения очевидны: по уставу иноки не могли покинуть монастырь без благословения игумена. Да и князю Дмитрию совсем ни к чему было накануне битвы ссориться с Сергием, вопреки его воле «отзывая» двух монахов в свое войско. Посылка Сергием грамот вовсе не исключала необходимости поездки Дмитрия на Маковец хотя бы потому, что эта поездка предшествовала отправке грамот.
Отвлекаясь от частностей, можно заметить, что у обоих названных историков есть нечто общее в самом подходе к изучению вопроса. Они забывают о самом существенном: о реальной обстановке, об атмосфере, царившей в Москве после того, как стало известно о начале войны с Мамаем. Тревожная неопределенность сведений о численности войск Мамая, о планах его союзников, свежие воспоминания о нижегородских погромах 70-х годов, наконец, страх за будущее своей семьи, всего московского дела — все это угнетающе действовало на князя Дмитрия. Поездка к самому авторитетному тогда религиозному деятелю, «духовидцу» и «праведнику», нужна была Дмитрию по многим причинам. Она прямо вытекала из всей совокупности обстоятельств, сложившихся в канун битвы с Мамаем.
Идея священной войны — одна из самых распространенных идей Средневековья — была жизненно необходима московскому князю в этот решающий исторический момент. Ее не выдумали «церковники» полтора века спустя. Она — со всеми ее атрибутами — была реальностью в грозном 1380 году. Позднее к этой идее обращались и другие московские правители при подготовке самых ответственных своих походов. Именно здесь, в схожести реальных ситуаций, кроется причина возвращения книжников в тот или иной исторический момент к первой московской священной войне — «Мамаеву побоищу».
20 августа 1380 года московские полки выступили в поход. Этому предшествовал торжественный молебен в Успенском соборе, посещение князем могил предков в храме Михаила Архангела.
В воротах Кремля уходящее войско окропляли святой водой поставленные митрополитом священники. Празднично и вместе с тем как-то по-особому, тревожно гудели московские колокола.
Путь русского войска лежал на юг. Там, в верховьях Дона, неторопливо передвигался со своей армией Мамай, поджидавший идущего ему на помощь Ягайло.
Уже в пути были получены грамоты от Сергия. Глашатаи читали их перед полками. «Старец» благословлял все русское войско, сулил ему победу над «погаными». Тех, кто уцелеет в битве, ожидает слава, а тех, кому суждено погибнуть, — венцы мучеников.
В ночь с 7 на 8 сентября по приказу князя Дмитрия русское войско переправилось через Дон чуть ниже устья его правого притока реки Непрядвы. Этим решением князь отрезал себе путь к отступлению.
Перед русскими стояла готовая к сражению армия Мамая. Медлить было нельзя: полки Ягайло находились неподалеку.
8 сентября 1380 года, когда рассеялся утренний туман, две армии стали сближаться. Посланный Сергием витязь-инок Александр Пересвет вступил в схватку с татарским богатырем. Он поразил своего соперника, но и сам был смертельно ранен в этом поединке.
Перед сражением князь Дмитрий объехал полки, обращаясь к воинам с кратким словом, содержание которого «Сказание о Мамаевом побоище» передает так: «Отци и братиа моа, Господа ради подвизайтеся и святых ради церквей и веры ради христианскыа, сиа бо смерть нам ныне несть смерть, но живот вечный» (9, 170).
После этого князь подозвал своего любимца Михаила Бренка, велел ему облачиться в золоченые доспехи и стать к великокняжескому стягу. И лицом и ростом боярин был похож на князя. Издали их трудно было различить.
Сам Дмитрий, невзирая на протесты бояр, поскакал в Сторожевой полк. Этот полк должен был втянуть татар в рукопашную схватку, помешать им использовать свой любимый прием: издалека осыпать противника тысячами смертоносных стрел.
Вызывая на себя атаку лучших сил Мамаевой конницы, Сторожевой полк должен был ослабить ее удар по стоявшему в центре позиции Большому полку. Именно там были сосредоточены «небывальцы» — неопытные в ратном деле горожане-ополченцы.
Князь знал, на какое дело он шел. Однако он не думал о смерти. В душе своей Дмитрий ощутил стремительную силу жертвенного порыва. Она подхватила и понесла его, точно пловца на гребне волны. И когда бояре умоляли его не ездить «напереди битися», князь спокойно, почти весело возразил: «Да како аз възглаголю — братия моа, потягнем вси вкупе с одиного, а сам лице свое почну крыти и хоронитися назади? Не могу в том быти, но хощу яко же словом, такоже и делом напереди всех и пред всеми главу свою положите за свою братию и за вся христианы. Да и прочий то видевшие приимут с усръдием дръзновение» (9, 126).
Все ополченцы стали свидетелями подвига князя, ставшего в ряды обреченного на гибель Сторожевого полка. Князь выполнил скрепленную благословием Сергия клятву на верность своему «черному люду». И народ не обманул его, до дна испив горькую чашу в кровавом пире Куликова поля.
Отборные витязи Сторожевого полка исполнили свой воинский долг. Погибнув почти до единого, они сумели прикрыть своего князя от смертельного удара. Дважды под ним падал конь. Один раз он был ранен сам, однако продолжал сражаться уже в рядах подоспевшего Большого полка. Наконец силы покинули Дмитрия. Он едва успел укрыться в дубраве, за поваленным деревом, и там потерял сознание.
Между тем битва продолжалась. Покончив со Сторожевым полком, татары столкнулись с плотными рядами Большого полка. Стоявшие здесь московские ополченцы в начале битвы дрогнули, заволновались, увидав несметные полчища Мамая. Иные из них не выдержали и, гонимые страхом, «на беги обратишася». Однако мужество Сторожевого полка и самого великого князя Дмитрия воодушевило их. Теперь они стояли насмерть.
Убедившись, что опрокинуть Большой полк не удается, Мамай перенес основной натиск своих войск на полк левой руки, оттеснив его к Непрядве. Но тут во фланг татарам ударил Засадный полк под командованием Владимира Серпуховского и Дмитрия Боброка. Внезапный удар русских был так стремителен, что татары дрогнули. Ряды их смешались. И вот уже вся Мамаева рать неудержимо покатилась назад. Близость победы удвоила силы русских. Они дружно преследовали врага, яростно сминая любые попытки сопротивления.
После битвы посланные Владимиром воины едва отыскали Дмитрия. Его привели в чувство. Весть о победе придала князю силы. Он поднялся, сел на коня и вместе с братом поехал осматривать поле сражения. Вид его был ужасен. Повсюду лежали горы трупов, стонали и кричали раненые. А высоко в небе уже неторопливо кружили орлы…
Гонец, несший в Москву весть о победе над Мамаем, летел как на крыльях. Можно думать, что он примчался в столицу уже на четвертый день после сражения. Его задача облегчалась тем, что предусмотрительный князь на всем пути от Москвы до места встречи с Мамаем через каждые 30–40 верст оставлял заставы, где держали свежих, уже оседланных лошадей.
Князь знал: если татары победят, от скорости продвижения этого гонца будут зависеть тысячи жизней. Если же «скоровестник» помчит иное, радостное слово, то и в этом случае сколь дорог будет для Москвы, для всей Руси каждый сокращенный им час томительного ожидания. Предание Троицкого монастыря утверждает, что Сергий, «прозорливый имея дар», сообщил своим инокам о победе в самый день битвы. Игумен назвал имена погибших князей и бояр, совершил по ним панихиду.
Однако вкладывать меч в ножны было еще рано. Радость победы, скорбь о погибших перемешивалась с тревогой. Дмитрий сообщал, что всего лишь на расстоянии дневного перехода от места битвы стоит с большим войском другой враг Москвы — великий князь литовский Ягайло. Какие планы вынашивает сын Ольгерда? Не собирается ли он соединиться с остатками Мамаевой Орды? Не нападет ли на сильно поредевшие полки Дмитрия? А может быть, по примеру отца Ягайло попытается внезапно подступить к Москве? Во всяком случае, трудно было ожидать, что замешкавшийся союзник Мамая уйдет ни с чем…
В этой тревожной, неопределенной обстановке многое зависело от того, как поведет себя князь Олег Рязанский. Он предупредил москвичей о замыслах Мамая, однако сам уклонился от участия в битве и теперь имел сильное, свежее войско. Привыкнув постоянно лавировать между своими могущественными соседями — Москвой, Ордой и Литвой, Олег и на сей раз остался верен себе. Летом 1380 года он вел тайные переговоры с Ягайло, уверял его в своей дружбе. Литовцы прислушивались к советам Олега, видели в нем своего союзника.
Князь Дмитрий, отправляясь на войну с Мамаем, позаботился о том, чтобы не портить отношений с Олегом. Московскому войску был дан приказ, проходя через рязанскую землю, не грабить местное население. И все же позиция Олега оставалась неопределенной, выжидательной.
Между тем разнесся слух, что Ягайло готовится к нападению. По некоторым сведениям, его воеводы подстерегали разрозненные русские отряды, возвращавшиеся с Куликова поля, и отбивали у них взятые в битве трофеи. Со дня на день можно было ожидать движения главных сил Ягайло.
И тогда Дмитрий решил вновь обратиться за помощью к Сергию.
В одной старинной рукописной книге, происходящей из Троицкого монастыря (Стихирарь 1380 года), сохранилась интересная запись на полях — беглые заметки для памяти, сделанные писцом под впечатлением череды тревожных событий одного дня. Эта запись, неожиданно «вклинившаяся» в мерные ряды богослужебных песнопений — «стихир», проливает свет на деятельность Сергия осенью 1380 года. Вот ее содержание: «Месяца сентября в 21 день, в пяток (пятница. — Н. Б.), на память о агиос апостола Кондрата, по литургии почата бысть писати татрать (тетрадь. — Н. Б.) 6. В то ж день Симоновский приездил. В то ж день келарь поехал на Резань. В то ж день нача чернца увеща… В то ж день Исакий Андроников приехал к нам. В то ж день весть приде, яко Литва грядуть с агаряны (татары. — Н. Б.)… В то ж день придоша две телезе со мнозем скрипеньем в 1 час ночи» (126, 93).
Первый и, кажется, единственный исследователь этой записи Н. А. Шляков в конце прошлого столетия предложил интересное и, на наш взгляд, в целом верное истолкование ее исторического смысла (111, 1411–1414). Когда слухи о намерении Ягайло двинуться на Москву дошли до князя Дмитрия, он обратился к Федору Симоновскому, племяннику Сергия. Дмитрий просил Федора не медля поехать в Троицкий монастырь и уговорить дядю отправиться к Олегу Рязанскому с тем, чтобы убедить его воспрепятствовать намерениям Ягайло.12Исполняя волю князя, симоновский игумен явился на Маковец и наедине беседовал с Сергием.
Понимая, какие страшные последствия может иметь новая вспышка «ненавистной розни мира сего», игумен согласился вмешаться в ход событий. Сергий знал: дорога каждая минута. Однако если бы он сам отправился в Рязань, то на одну только дорогу туда ушло бы не менее недели: пешком по осенним дорогам он преодолевал бы за день не более 30–40 верст. Нарушить обет и сесть на коня Сергий не мог даже в такой обстановке. Несомненно, игумен подумал и еще об одном: может ли он покинуть своих иноков — своих «детей духовных» — на произвол судьбы в столь тревожную годину? И не лучше ли ему оставаться на месте и молить Богородицу вновь прийти на помощь Русской земле?
Взвесив все, Сергий решил отправить в Рязань своего келаря — второго человека в обители после самого игумена.
Вероятно, это был тот самый келарь Илья, о кончине которого летопись сообщает под 1384 годом. Выслушав распоряжение игумена, Илья наскоро собрался и в тот же день поехал в Рязань. Вероятно, он имел при себе грамоту Сергия к Олегу.
День 21 сентября 1380 года выдался в Троицком монастыре на редкость беспокойным. Вслед за Федором Симоновским из Москвы прибыл упомянутый в записи Исакий Андроников. По-видимому, это был инок московского Андроникова монастыря — духовной «отрасли» Троицкой обители. Не зная о миссии Федора, он счел своим долгом сообщить Сергию те же тревожные вести. От него-то и узнали троицкие монахи о предполагаемом нападении Ягайло: сам Сергий не стал раньше времени разглашать принесенные Федором новости. Встревоженные братья не спали; и когда среди ночи у ворот обители раздался шум и скрип телег, все переполошились.
Волнение их, к счастью, оказалось напрасным: «многое скрипение» не таило в себе никакой опасности для обители. Не знаем, что за срочный груз привезли ночью на Маковец в двух телегах. Возможно, это были какие-то религиозные ценности, вывезенные из подмосковных или московских монастырей на случай внезапного нападения «Литвы и агарян». Такие предосторожности были бы вполне естественны: у всех еще свежи были воспоминания о стремительных и внезапных нападениях литовцев на Москву во времена Ольгерда.
Кроме краткой записи в троицком Стихираре, никаких известий о путешествии троицкого келаря в Рязань не сохранилось. Трудно ответить на вопрос, в какой мере его миссия повлияла на позицию князя Олега. Достоверно известно лишь одно: Ягайло не стал нападать на московские земли и без боя отошел в свои владения. С 21 по 25 сентября Дмитрий стоял с войсками в Коломне, ожидая известий. Именно здесь, на бродах через Оку, он решил дать бой Ягайло, если тот попытается двинуться к Москве. Узнав, что литовцы уходят восвояси, Дмитрий приказал продолжить движение к Москве.
К тому моменту, когда Ягайло принял решение уйти без боя, келарь Илья, вероятно, еще не успел добраться до Олега. По некоторым сведениям, рязанский князь с дружиной в эти тревожные дни стоял где-то в верховьях Оки, на границе с Литвой.
И все же можно думать, что посланник Сергия исполнил поручение и встретился с «суровейшим» из русских князей. И встреча их была вполне дружелюбной. Об этом косвенно свидетельствует тот факт, что пять лет спустя сам Сергий по просьбе князя Дмитрия ходил в Рязань, был тепло принят Олегом и сумел убедить его прекратить разгоревшуюся войну с Москвой.
Московский князь стремился закрепить «единомыслие», позволившее русским одолеть Мамая. 1 ноября 1380 года состоялся новый княжеский съезд, участниками которого были «вси князи Русстии». В итоге князья «велию любовь учиниша межу собою» (17, 68–69).
Той же осенью Дмитрий нашел время для поездки на Маковец. Он хотел поблагодарить Сергия за все, что тот для него сделал. Князь дал щедрую «милостыню» обители. Возможно, именно на эти средства Сергий построил надвратную церковь во имя великомученика Дмитрия Солунского — небесного покровителя московского князя.
Исполняя данный им обет, Дмитрий просил Сергия основать еще один монастырь с храмом во имя Успения Богоматери. Князь предоставил игумену самому избрать для него подходящее место.
Маловероятно, что Сергий немедленно — по осеннему бездорожью или зимой, по сугробам — отправился выполнять это поручение. По-видимому, он занялся им уже летом 1381 года. В густых лесах, верстах в сорока к северу от Маковца, Сергий выбрал подходящее место и основал обитель. Приведя иноков и обеспечив их всем необходимым за счет княжеских пожалований, Сергий поставил здесь игуменом своего ученика Савву (163, 149).
Думая о победе над Мамаем, Сергий не переставал удивляться, сколь явственно проявилось в этих событиях особое попечение Богородицы о Русской земле. На Успеньев день, 15 августа, был сбор всех полков в Коломне; на Рождество Богородицы, 8 сентября, произошла сама битва; на Покров — торжество по случаю возвращения войск в Москву.
Игумен говорил об этом с князем Дмитрием, и тот соглашался с ним: воистину, Москва есть град Пречистой. Князь говорил о своем намерении выстроить в московском Кремле одну, а может быть, и несколько каменных церквей во имя Богородицы.
Вместе с Дмитрием приезжал на Маковец и его знаменитый воевбда Боброк Волынец. Он также просил Сергия основать для него монастырь. Боярин указал и место, где желал бы он видеть обитель: близ Коломны, на берегу Москвы-реки. Летом 1381 года Сергий исполнил прошение воеводы. Храм новой обители был освящен во имя Рождества Богородицы и стал памятником победы на Куликовом поле. По обиходному имени своего ктитора монастырь получил в народе название Бобренев.
Князья привезли Сергию полный список своих воевод и бояр, павших в битве, просили поминать их на литургии и служить по ним панихиды. Решено было установить ежегодное поминовение павших на Куликовом поле в субботу перед «Дмитриевым днем» (26 октября). Московский князь считал святого Дмитрия Солунского своим небесным покровителем. Он часто обращался к нему с молитвой.
Правитель города Солуни (современный греческий город Фессалоники) Дмитрий был казнен во времена гонений на христиан в первые века нашей эры. Его гробница со временем стала главной святыней города, а мощи творили чудеса. На Руси великомученик Дмитрий считался покровителем в борьбе с чужеземцами. Князья обращались к нему за помощью при защите своих городов. В 1198 году для великого князя Владимирского Всеволода Большое Гнездо привезли из Византии доску от гроба Дмитрия Солунского, на которой был написан образ этого святого. Князь, носивший христианское имя Дмитрий, выстроил во Владимире в честь своего небесного покровителя белокаменный Дмитриевский собор, сохранившийся до наших дней. В 1380 году, накануне Куликовской битвы, «гробовую» икону Дмитрия торжественно перенесли из Владимира в Москву, где в Успенском соборе уже давно существовал особый придел во имя этого святого.
Два святых воина, Георгий и Дмитрий, в ту героическую эпоху стали светлыми маяками воинской доблести и христианского подвижничества. Это соединение в одном образе, казалось бы, очень далеких друг от друга понятий было вполне естественным с точки зрения тогдашних религиозных представлений. Сергий не раз говорил князьям о том, что подвиг монашества и подвиг мученичества — это лишь разные виды одного и того же подвига. Воин, погибающий за веру на поле брани, примет венец мученика, как примет его и монах, заживо умирающий во имя веры. Это была одна из любимых мыслей Сергия, его убеждение. Посылая своих монахов на битву с Мамаем, он лишь на деле последовал этому давно устоявшемуся в его сознании тождеству.
Помимо чисто духовных дел, князь в этот приезд к Сергию говорил с ним и о «мирском». Дмитрий был полон тревоги. Будущее сулило ему — а вместе с ним и всей Руси — новые тяжкие испытания. На Куликовом поле богатырский меч отсек лишь одну голову дракона.
Этот образ, известный всем по многочисленным иконам «Чудо Георгия о змие», стал символом «поганой» Орды. Он имел и свою историческую основу. Древний китайский символ счастья, дракон изображался на знаменах Чингисхана и его потомков.
Мамай ушел в глубину своих степей и там собрал «остаточную свою силу» — новое войско. Правитель Орды был готов на все во имя мести. Он, не торгуясь, отдавал генуэзцам татарские владения в Крыму, требуя за это военной помощи. Новая армия Мамая росла не по дням, а по часам.
Опасность грозила Москве не только с юга, но и с запада. Там ждал своего часа литовский князь Ягайло. Не без умысла опоздал он на соединение с Мамаем. Война против православной Руси на стороне «поганой» Орды могла обострить его конфликт с влиятельной литовской аристократией русского происхождения, а также восстановить против него Церковь. Можно думать, что митрополит Киприан недвусмысленно выразил Ягайло свою позицию в этом вопросе.
Уклонившись от участия в битве, Ягайло сохранил свою армию и оказался в выигрышном положении. В любой момент он мог пойти по пути Ольгерда и начать большую войну с Москвой. А между тем цвет московского воинства, его «узорочье» осталось лежать в братских могилах Куликова поля.
Сергий как мог успокаивал князя, сулил ему помощь небесных сил. Однако в душе он и сам страшился грядущего.
Тревоги князя Дмитрия Ивановича были не напрасны. И если Ягайло, занявшись борьбой со своим дядей Кейстутом, не мог в 1381–1382 годах причинить Москве особого вреда, то степная угроза продолжала дамокловым мечом нависать над головой московского князя. Зимой 1380/81 года Мамай изготовился к новому походу на Русь. Однако судьба — Сергий назвал бы ее Божьим Промыслом — послала Мамаю могущественного соперника. Из-за Волги пришел со своей Ордой воинственный «царь» Тохтамыш. Навстречу ему Мамай двинул собранное для похода на Русь войско. В битве «на Кадках» — вероятно, на той же реке Калке, где 31 мая 1223 года погибло от рук татар русское войско, — Тохтамыш разгромил Мамая. С небольшим отрядом поверженный властелин степей ушел в Крым. Посланная Тохтамышем погоня шла за ним по пятам. Мамай направился в Кафу (Феодосию), где надеялся найти убежище или же бежать отсюда морем. Однако местные власти не захотели портить отношения с новым ордынским «царем». Они впустили Мамая в город, но лишь затем, чтобы здесь расправиться с ним. И сам темник, и вся его свита были перебиты, а их имущество разграблено.
Довольный таким исходом дела, Тохтамыш сохранил за кафинцами все те земли и привилегии, которые им в свое время дал Мамай.
Задолго до окончательной победы над Мамаем, осенью 1380 года Тохтамыш отправил на Русь посла с извещением о своем возвышении в Волжской Орде. Русские князья «посла его чествоваше добре». Не откладывая, они отправили к новому хану своих «киличеев» (послов) с дарами. Однако вопреки давней традиции никто из князей не явился к новому «царю» лично.
29 октября 1380 года отправил своих «киличеев» и князь Дмитрий Иванович. А уже 1 ноября начался созванный им княжеский съезд. Необходимо было выработать общую позицию по отношению к Тохтамышу, добиться «единачества» перед лицом новой опасности. Об итогах этого «снема» летописи, как обычно, умалчивают.
Летом 1381 года московские послы вернулись от Тохтамыша «с пожалованием и со многою честью». Их возвращения ждали со страхом и надеждой. Летописец откровенно объясняет причины всеобщей тревоги — «оскуде бо вся земля Русская от Мамаева побоища» (17, 72).
Вслед за русскими «киличеями» из Орды явился большой — около 700 сабель — отряд, сопровождавший нового посла, «царевича» Акхозю. Однако после Куликовской битвы татары уже не могли свободно разъезжать по Руси. «Царевич», по свидетельству летописи, «дошед Новагорода Нижняго, и возвратися вспять, а на Москву не дерзну ити, но посла некоих от своих татар, не во мнозе дружине, но и тии не смеаху» (17, 70).
Несомненно, он живо описал хану свои впечатления о пребывании на Руси. Победив Мамая, Тохтамыш оказался перед необходимостью продолжить его дело. Заключив союз с Ягайло, он стал готовиться к большому походу на Москву…
Следующая глава
Вернуться к оглавлению
