Показать все теги
Будьте бдительны, прогуливаясь по городским трущобам! Здесь вас могут ограбить всеми известными в природе способами, и хорошо, если только ограбить… В этой главе вы познакомитесь с преступным Лондоном и узнаете о громких убийствах викторианской эпохи. Но каждого преступника, в конце концов, ждет заслуженное наказание. По крайней мере, очень хочется в это верить.
Полицейские и воры
Как и любое другое ремесло, воровство требует долгой и тщательной подготовки. Главное, начать обучение как можно раньше, чтобы уже годам к четырнадцати ловко вскрывать двери домов или бесцеремонно совать руку в дамский кармашек. Воровать в одиночку небезопасно, если тебе шесть лет, и ты страдаешь от рахита, поэтому ребятишки из трущоб сбивались в шайки по три‑четыре человека. Неопытные карапузы досаждали, в основном, пожилым торговкам – авось подслеповатая бабка не заметит пропажу яблока с прилавка, а если заметит, то уж точно не догонит мальчишку. Случалось, что один из шайки толкал торговку на землю, а пока она, охая, поднималась, остальные воришки успевали очистить прилавок от яблок и медяков.
Малолетние воры споро снимали одежду с манекенов, выставленных у магазина готовой одежды, но сильнее всего от набегов страдали кондитерские лавки. В витринах были разложены яства, от которых урчали впалые животы, а на замызганных лицах появлялась мечтательная улыбка. От лакрицы, леденцов из аниса и ячменного сахара, ирисок и шоколадных конфет мальчишек отделяли как минимум несколько пенсов. Но зачем возиться с деньгами? Не проще ли вставить лезвие ножа между стеклом и рамой и повернуть, чтобы по стеклу пробежали трещины? Треснувшие куски стекла бесшумно вынимали с помощью клейкого пластыря, после чего вор запускал руку в витрину и сгребал все, до чего только мог дотянуться, прежде чем продавец заметит неладное. А после погони конфеты казались еще слаще!
Быть может, беспризорники из Уайчапела, Шордича, Ламбета и Сент‑Джайлза и не сумели бы нацарапать собственное имя, зато они посещали школы иного сорта, так сказать, специализированные. Там они получали профиль (обычный вор, карманник или взломщик) и навыки работы в команде. Вот как Диккенс описывает уроки в воровской школе, куда попал его герой Оливер Твист:
«После завтрака, когда убрали со стола, веселый старый джентльмен и оба мальчика затеяли любопытную и необычайную игру: веселый старый джентльмен, положив в один карман брюк табакерку, в другой – записную книжку, а в жилетный карман – часы с цепочкой, обвивавшей его шею, и приколов к рубашке булавку с фальшивым бриллиантом, наглухо застегнул сюртук, сунул в карманы футляр от очков и носовой платок и с палкой в руке принялся расхаживать по комнате, подражая тем пожилым джентльменам, которых можно увидеть в любой час дня прогуливающимися по улице (…) Все время оба мальчика следовали за ним по пятам, а когда он оборачивался, так ловко скрывались из поля его зрения, что невозможно было за ними уследить. Наконец, Плут не то наступил ему на ногу, не то случайно за нее зацепился, а Чарли Бейтс налетел на него сзади, и в одно мгновение они с удивительным проворством стянули у него табакерку, записную книжку, часы с цепочкой, носовой платок и даже футляр от очков. Если старый джентльмен ощущал чью‑то руку в кармане, он кричал, в каком кармане рука, и тогда игра начиналась сызнова» [32].
Школа для карманников – не художественное допущение Диккенса, такие заведения существовали в Лондоне на самом деле. Известно, что в 1817 году юных воров натаскивал Томас Даггин из Сент‑Джайлза, а в 1820 году Джемайма Мэтьюс с улицы Флауэр энд Дин опекала восьмерых малолетних карманников. В 1855 году на каторгу был сослан Чарльз Кинг, еще один наставник, чьи ученики проверяли карманы респектабельных лондонцев.
На малышей часто обращали внимание старшие товарищи. Тощий и юркий мальчишка – незаменимый член в банде взломщиков, ведь он может пролезть в окно, а затем открыть дверь своим подельникам. Как вы помните, именно в таком качестве злодеи пытались использовать Оливера Твиста, но взломщик из честного Оливера получился никудышный. Зато в 1820‑х в этом ремесле преуспел восьмилетний Палмер, сын проститутки и вора, сосланного в Австралию. Ограбленные жертвы не знали, возмущаться или восхищаться: мальчишка мог пролезть в такие щели, куда едва помещалась кошка!
Малолетние преступники в тюрьме Тотхилл Филдз. Рисунок из книги Генри Мэйхью «Криминальные тюрьмы Лондона и сцены тюремной жизни». 1862
Общественные деятели уверяли, что лучший способ борьбы с малолетними преступниками – это создание школ для оборвышей (так называемых ragged schools) и обучение честному ремеслу. К примеру, в 1850‑х появляются «бригады чистильщиков обуви» во главе с бригадиром, который следил за поведением и заработками своих подопечных. Мальчишки получали униформу, по которой их можно было заметить издалека. Горожане покровительствовали организованным чистильщикам обуви, на них благосклонно взирала полиция, но проблему детской преступности такие меры не решали. Уж слишком велик был контраст между грязными комнатенками‑пещерами, в которых жили дети, и сияющими витринами магазинов. Слишком велик был соблазн. Тем более что воришки знали о гораздо более захватывающем способе заработать несколько пенсов, чем чистка ботинок или работа в мастерской.
Дети не только совершали преступления, но и становились их жертвами. Опустившиеся старухи заманивали малышей в переулки и раздевали догола, а одежду сбывали скупщикам краденого. Плутовской роман Даниэля Дефо «Радости и горести знаменитой Молль Флендерс», опубликованный в 1722 году, показывает, что викторианские преступники продолжали славные традиции своих предков:
«Я заговорила с девочкой, и она в ответ стала по‑детски что‑то болтать; тогда я взяла ее за руку и свернула в один мощеный переулок, выходящий к церкви святого Варфоломея. Девочка сказала, что домой нужно идти не этой дорогой.
– Нет, деточка, этой. Я покажу тебе, как пройти домой, – сказала я.
На девочке были золотые бусы, с которых я не спускала глаз; в темном переулке я нагнулась к ней, как бы желая поправить расстегнувшийся воротничок, и сняла бусы, так что она и не заметила, а потом снова повела ее. Тут, признаюсь, дьявол подстрекал меня убить ребенка в темном переулке, чтобы он не заплакал, но одна мысль об этом так меня напугала, что я чуть не лишилась чувств» [33].
Жертва воровки Молль отделалась малой кровью – лишилась бус, за которые наверняка получила нагоняй от матери. Генри Лазарусу, сыну еврейского торговца из Спиталфилдз, повезло меньше. В 1848 году тело задушенного мальчика было обнаружено в одном из закоулков Ист‑Энда. Хотя мальчика раздели догола, следы насилия отсутствовали. Генри убили из‑за костюмчика.
Набравшись опыта, воришки меняли лохмотья на щегольской наряд и выходили на настоящее, взрослое дело. Теперь от них стонали не только соседи по трущобам, но и почтенные господа из Вест‑Энда.
Давайте представим наихудший сценарий. Итак, вы джентльмен и приехали в оперу, а пальто, чтобы не возиться с ним в гардеробе, оставили в своей карете. Но пока вы внимаете пению Шведского Соловья Дженни Линд, на вашу карету уже положил глаз отпетый тип. Пока кучер, позевывая, отгоняет карету в конюшню, вор прямо на ходу запрыгивает в окно, а вылезает уже с вашим пальто. Ужасно обидно! Обнаружив пропажу и как следует отругав растяпу‑кучера, вы возвращаетесь домой пешком, дабы вечерняя прохлада остудила гнев. На вашем шейном платке поблескивает бриллиантовая булавка, но уж за нее‑то не стоит беспокоиться – булавка все время перед глазами! Но вот навстречу вам идет приличный молодой человек, то и дело сморкаясь в платок. Рассеянный юноша наталкивается на вас, взмахивает правой рукой с платком, а левой в одну секунду успевает вытащить булавку. Вы даже глазом моргнуть не успели. Пройдя еще квартал, вы замечаете пропажу не только булавки, но и золотых часов, которые оттягивали жилетный карман. Вы даже предположить не можете, кто их украл.
Часы, они же «красная игрушка» на воровском жаргоне, – любимая добыча лондонских карманников. Краже часов особенно способствует столпотворение – скачки, ярмарки, парады, чье‑нибудь повешение. В 1883 году полицейский в штатском патрулировал улицу Стрэнд во время парада лорда‑мэра и своими глазами увидел, как вор сунул руку в жилетный карман одного тучного джентльмена и выудил часы вместе с золотой цепочкой. Схватив вора, страж порядка выволок его из толпы, тщательно обыскал, но так и не нашел часы. Наверняка негодяй успел их выбросить. «Плохо ищешь, сынок! – попенял коллеге пожилой сыщик. – Посмотри‑ка получше». И действительно, с задней стороны брюк обнаружился потайной карман, где лежали несколько часов и золотые монеты.
Домой вы добираетесь уже с оглядкой. Когда к вам, обольстительно улыбаясь, подходят уличные девицы, вы прибавляете шаг. Того и гляди, заведут в кабак, опоят и оберут до нитки. Или ограбят прямо на улице, Как интриговал своих читателей Генри Мэйхью: «У них есть немало способов отвлечь внимание жертвы, причем некоторые из этих способов бесстыдны и непристойны» [34]. Темные переулки вы тоже избегаете, а то как бы с жизнью не расстаться! В 1850‑х и в начале 1860‑х Лондон охватила паника из‑за уличных нападений так называемых «душителей» (garroters). Потерпевшие сообщали, что бандиты накидывали им удавки на горло и, обезоружив жертву, забирали все ценное. Ходили слухи, что некоторые преступники носят с собой молоток, чтобы раздробить пальцы жертвы и таким образом побыстрее снять с нее кольца. Из‑за возмущения лондонцев решено было ужесточить наказания для уличных грабителей. Согласно парламентскому акту 1863 года, уличные ограбления, сопровождаемые насилием, наказывались не только тюремным заключением, но еще и поркой (25 ударов плетью‑девятихвосткой для несовершеннолетних грабителей, 50 – для взрослых). Как известно, из любой ситуации можно извлечь выгоду, так что портные начали рекламировать колючие воротнички, отчасти похожие на собачий ошейник, и прочие приспособления для самозащиты. На полицию надейся, а сам не плошай.
Наконец‑то вы на крыльце родного дома, где вам не страшны никакие воры! Но дверь открывает заплаканная горничная Мэри. У нее для вас две новости, и обе плохие. Во‑первых, сегодня сбежал ваш дворецкий, а в кладовой не досчитались серебряной посуды, и два происшествия, увы, взаимосвязаны. Недавно дворецкий пристрастился к скачкам и проигрался в пух и прах. Рассчитывая отыграться, он потихоньку снес в ломбард те серебряные тарелки, на которых не было вашего герба, рассчитывая выкупить их, когда его лошадь все же придет первой. Лошадь опять захромала, и дворецкий, опасаясь вашего гнева, пустился в бега.
Наверное, это самая скверная новость из двух? Как бы не так! Кто‑то украл вашего любимого спаниеля, приманив его куском печени или разбитной сукой в разгаре течки. Песик томится в вертепе, где‑нибудь в Уайтчапеле, дожидаясь, когда вы напечатаете в «Таймс» объявление о его пропаже. Не забудьте назначить вознаграждение (от 1 фунта до 5), иначе собаку перепродадут или просто убьют ради шкурки. В 1840‑х кража собак была настолько распространена, что механизм преступления изучал отдельный парламентский комитет.
Стеная от обрушившихся на вас бедствий, вы поднимаетесь к себе в спальню и падаете в кровать, чтобы поскорее забыться сном и оставить неприятности позади.
Подозрительный продавец собак. Рисунок Гюстава Доре из книги «Паломничество». 1877
Разумеется, вы даже не подозреваете, что ваша горничная Мэри и ее помощница Бетти по дороге с рынка познакомились с двумя веселыми молодчиками. Парни наведаются к ним завтра вечером, пока вы с супругой будете на суаре. Пока один из них будет развлекать девушек в кухне, другой пройдется по этажам в поисках денег и драгоценностей. Вот теперь картину ваших несчастий можно считать законченной!
Как вы уже смогли убедиться, от преступников в Лондоне XIX века не было житья. Крали взрослые и дети, мужчины и женщины, спившиеся типы и хорошенькие особы в изящных нарядах. Что касается последних, местом их охоты были модные магазины, ведь в складках пышных платьев так легко прятать товар. Хитрые дамочки, воровавшие у пассажиров омнибусов, обзаводились гипсовой рукой, которая чинно покоилась на коленях, пока рука настоящая блуждала в кармане соседа. С распространением железных дорог у столичных воров появилась возможность наносить визиты в пригород – Саттон, Кройдон, Левишэм, некоторые добирались и до Портсмута. Однако некоторые преступления с течением времени пошли на спад – взять хотя бы грабежи на большой дороге и чеканку фальшивых монет.
Верхушку воровской иерархии занимали взломщики. По данным лондонской полиции, в 1860 году произошло 259 краж со взломом, в 1870 – 453, в 1880–1292, в 1899–1768. Проникновение в дом ночью считалось более тяжким преступлением и каралось более сурово. В некоторых случаях, грабителей впускали слуги или же давали им оттиски с ключей, хотя изготовить оттиск можно было самостоятельно. Взломщик брал ключ без бороздок, лепил на него воск и совал в замочную скважину. По отпечаткам на воске умелец изготавливал ключ. Довольно часто грабители попадали в дом через чердак. Поскольку лондонские таунхаусы стоят стена к стене под общей крышей, грабители находили пустующий дом на той же стороне улицы, вламывались в него, не боясь привлечь внимание прислуги, и через чердак вылезали на крышу. Осторожно балансируя, они добирались до искомого чердака, аккуратно взламывали чердачное окно и попадали в дом. Происходили грабежи около 7–8 вечера, когда вся семья ужинала, а горничные суетились на кухне. Грабители преспокойно шли в спальню и забирали любые ценности, которые затем сбывали скупщикам краденого.
Хотя ограбления по большей части обходились без крови, убийства тоже случались. Одним из самых громких дел конца 1890‑х было убийство Генри Смита, зажиточного инженера, отошедшего от дел, 79‑летний вдовец проживал в запустелой усадьбе Масвелл‑лодж в Тетердауне, что на севере Лондона. Был он настолько нелюдимым, что обходился без постоянной прислуги. Соседи сплетничали, будто старый скряга прячет в сейфе груды золота, иначе зачем он расставил по саду капканы и натянул проволоку, соединенную с ружейным курком – если грабитель запнется, ружье сразу выстрелит. Слухи о богатствах донеслись до недобрых ушей. Утром 14 февраля 1896 года садовник обнаружил на кухне тело мистера Смита. Старик был одет в ночную сорочку, руки были стянуты за спиной полосками скатерти, на голове виднелись многочисленные удары, общим числом 12. Видимо, взломщики проникли в дом через кухонное окно, а мистер Смит, услышав возню, спустился посмотреть, что же творится в его владениях. Грабители забили его до смерти, после чего вскрыли сейф в спальне и убежали с награбленным.
Полицейские нашли в кухне два перочинных ножа, из чего напрашивался вывод, что бандитов было двое. Самой важной уликой оказался детский фонарик, который валялся на полу возле жертвы. Вскоре один из детективов заметил, что с его участка пропали двое условно освобожденных грабителя – громила Генри Фаулер и его сообщник, трусоватый Альберт Милсом. Родственник Милсома, 15‑летний Генри, опознал игрушечный фонарик, который у него недавно позаимствовал Альберт. У полиции уже не оставалось сомнений, что взломщики переквалифицировались в убийц. По почтовому штемпелю из Бата удалось вычислить местонахождение злобной парочки. При задержании Фаулер сопротивлялся так яростно, что полицейским пришлось утихомирить его несколькими ударами по голове. Но и на суде в Олд‑Бейли он не сдал обороты. Милсом клялся, что старика убил именно Фаулер, а его приятель настаивал, что кровью свои руки обагрил как раз Милсом – даже наступил Смиту на горло, чтобы проверить, жив ли он еще. В итоге виновными признали обоих. А пока присяжные совещались, Фаулер набросился на своего сообщника и едва не придушил его прежде времени. Но душить кого‑то – прерогатива суда, поэтому драчунов разняли. Повесили Милсома и Фаулера 9 июня 1896 года. Наверное, чтобы они не подрались и на эшафоте, между ними поставили еще одного грабителя, Уильяма Симана, который забил до смерти пожилого торговца и его экономку.
Разношерстным преступникам уже в середине XIX века противостояли полицейские, но система органов правопорядка развивалась в Англии медленно. Еще в XVIII веке порядок на своих территориях обеспечивали приходы. Бидли, или приходские надзиратели, выполняли административные функции, а констебли (Констебль – полицейский среднего ранга. – Ред. ) задерживали преступников или, при необходимости, помогали военным подавлять мятежи. Констеблей выбирали из прихожан, они должны были нести службу в течение года, причем бесплатно. С одной стороны, почему бы не послужить на благо ближнему? С другой же, обязаловка не нравится никому. Конечно, среди констеблей находились энтузиасты, которые с большой охотой брались за ловлю воров, но их было немного. Зачастую же констебли или использовали любую возможность для взяточничества и шантажа, или же находили себе заместителя. Спросом пользовались «Тайбернские билеты» – наградные листы за поимку особо опасных преступников. Такую индульгенцию, пожизненно освобождавшую от приходских повинностей, в 1816 году можно было купить за 25 фунтов. Ночью за городом присматривала «ночная стража», состоявшая в основном из дряхлых стариков, вооруженных посохами и трещотками. Горожане сходились во мнении, что своими фонарями стражи разве что освещают ворам дорогу.
Полицейские Лондона. Рисунок Гюстава Доре из книги «Паломничество». 1877
Вся надежда была на детективов в штатском, «бегунов с Боу‑стрит». К 1750 году стараниями Генри Филдинга, знаменитого писателя, а по совместительству магистрата в суде на Боу‑стрит, 4, в Лондоне появились организованные ловцы воров. Прежде жертвам грабителей приходилось обращаться к частникам. Нередко бывало, что детективы сами же возглавляли шайки, поэтому без труда находили украденное. В отличие от них, «люди мистера Филдинга» отличались честностью и лихо гонялись за грабителями, но их доходы по‑прежнему зависели от щедрости жертв и вознаграждения судей. К 1800 году ночной патруль Боу‑стрит насчитывал 68 человек, стороживших центральные улицы Лондона. Капитаны были вооружены карабинами, парой пистолетов и саблей, простые патрульные тоже имели при себе саблю. В 1805 году появился конный патруль, и на больших дорогах вокруг Лондона наконец прекратились грабежи. Конные патрульные носили синий мундир и красный жилет – первую полицейскую форму в Англии.
С ростом урбанизации бегуны с Боу‑стрит перестали справляться с преступностью. Назревала необходимость в более масштабной и централизованной полиции. В 1829 году в Лондоне, наконец‑то, появилась Столичная полиция (Metropolitan Police). За полицейскими закрепилось прозвище «бобби» в честь секретаря внутренних дел, а затем и премьер‑министра сэра Роберта Пиля, благодаря которому был принят акт о создании полиции. Штаб‑квартира полиции находилась в районе Уайтхолла, на улице Большой Скотленд‑Ярд. «Бобби» носили синюю униформу и цилиндры, которые впоследствии сменились шлемами. Констебли и сержанты были вооружены дубинками, хотя в экстренных ситуациях им выдавали сабли, инспектора носили еще и карманный пистолет. Незаменимой принадлежностью «бобби» была трещотка, прообраз полицейского свистка, и масляный фонарь «бычий глаз» с линзой, при помощи которой можно было устанавливать ближний или дальний свет, или же перекрывать его особой шторкой.[1] «Бобби» боролись с преступниками гораздо успешнее, чем подневольные приходские констебли, однако в 1888 году их ожидало слишком серьезное испытание – кровавая волна преступлений Джека Потрошителя.
Похитители тел Берк и Хэр
Хотя Джек Потрошитель считается самым известным преступником Великобритании, до 1880‑х этот сомнительный титул принадлежал эдинбуржцам Уильяму Берку и Уильяму Хэру. Совершенные ими убийства связаны с такой специфической страницей английской истории, как похищение трупов с последующей перепродажей в анатомические театры. Ночные бдения на кладбищах, работа мотыгой на еще свежей могиле, извлечение трупа, на который уже заявили права могильные черви, бегство от полиции или скорбящей родни – вся эта романтика была не для них. Считая вскрытие могил работенкой тяжелой и грязной (тут их можно понять), Берк и Хэр добывали тела иначе – посредством убийства. За 12 месяцев, с 1827 по 1828 годы, они умертвили 16 человек – троих мужчин, 12 женщин и ребенка. Подельники работали по проверенному сценарию. Вместе с женой Хэра Маргарет и сожительницей Берка Хелен они заманивали к себе жертв и поили их до потери сознания, после чего душили «фирменным» способом – ложились на грудь жертвы, зажимая ей рот и нос (этот метод удушения получил название – burking – по фамилии злодея).
На стезю порока парочка ступила «случайно». Началось все с того, что в ноябре 1827 года внезапно скончался жилец Хэра, некий Дональд. И не просто скончался, а имел наглость задолжать лендлорду 4 фунта. Это обстоятельство особенно огорчало 20‑летнего Хэра и его жену Маргарет, ведь они, как владельцы доходного дома, должны были распорядиться о похоронах. Оплачивать похороны из своего кармана им бы не пришлось, бедняков хоронили за счет прихода, но все равно, столько возни с выносом тела и доставкой его на кладбище.
О своих горестях Хэр поведал старшему приятелю, 35‑летнему Уильяму Берку. Выходец из Ирландии, он перебрался в Шотландию в поисках лучшей доли. Ирландские эмигранты селились в тесных каморках на узеньких улочках Эдинбурга, в кварталах возле Каугейт, Грассмаркет, Уэст‑Порт. Некоторые приезжали в качестве сезонных рабочих, собирать урожай или рыть каналы, но так и оставались в «маленькой Ирландии» в качестве носильщиков и уличных торговцев. Подобным образом сложилась и судьба Уильяма Берка: отслужив несколько лет в армии в качестве денщика, он переехал в Шотландию, где занимался рытьем каналов. Познакомившись с шотландкой Хелен М’Дугал, он осел в Эдинбурге, где подрабатывал сапожным ремеслом. По сравнению с нищей Ирландией, заработки здесь были повыше, но денег все‑таки часто не хватало. Поэтому Берк, выслушав жалобы друга, предложил ему гениальный в своей простоте план. Почему бы не продать труп в анатомический театр? Доктора рады будут заплатить за покойника круглую сумму. С такой мыслью приятели отправились в Эдинбургский университет, поискать, кому из господ профессоров нужен труп.
Сейчас предложение вроде «Купите труп, недорого отдадим» вызвало бы подозрения, но в те годы покойники были расхожим товаром. По закону в анатомические театры для практики передавали тела преступников, но их катастрофически не хватало. В парламенте давно уже велись разговоры о том, что неплохо бы отдавать врачам трупы бродяг и, почему бы нет, обитателей работных домов. Раз они столько лет сидели на приходском обеспечении, пусть хоть после смерти принесут какую‑то пользу. Однако простые англичане принимали все новое в штыки. Посмертное вскрытие считалось позорным, учитывая, что так поступали только с телами воров и убийц. Кроме того, бедняки опасались, что врачи начнут нарочно морить их в больницах, лишь бы получить вожделенный труп. В 1832 году парламент все же принял Анатомический акт, согласно которому врачи получали в свое распоряжение тела неопознанных нищих, заключенных и бедолаг из работных домов.
Однако до принятия акта врачи тоже не сидели сложа руки. Большим спросом пользовались услуги расхитителей могил, так называемых «воскресителей». После похорон те приходили на кладбище и, разрыв могилу, забирали труп, хотя при случае могли выкрасть его прямо из дома еще до погребения. Разграбление могил было уголовно наказуемым преступлением, но это не останавливало ни «воскресителей», ни заказчиков.
Сцена на кладбище. Рисунок из «Энциклопедии острот и юмора». 1864
Воровство трупов наблюдалось как в Англии, так и на севере, в Шотландии. Престиж врачебной профессии возрастал, все больше студентов записывалось в Эдинбургский университет, лучший по подготовке медиков во всей Великобритании, но где же взять анатомические пособия? Понимая, что альма‑матер обеспечит их скорее теорией, нежели практикой, студенты слушали курсы по анатомии на стороне. Одним из частных анатомических театров заведовал доктор Роберт Нокс. Его заведение находилось на площади Серджен‑сквер, между Королевским колледжем хирургов и Королевским медицинским обществом. Как раз к нему и направил Берка с Хэром какой‑то студент‑доброхот. Осмотрев тело, доктор Нокс заплатил за него 7 фунтов 10 шиллингов. Доктор также сообщил, что и в будущем рад будет купить любой бесхозный труп (мало ли, вдруг где‑то завалялся). Лишних вопросов Нокс не задавал. Уже много лет он пользовался услугами «воскресителей» и даже импортировал трупы из Ирландии. Стоили тела недешево, но расходы полностью окупались: каждый студент платил за курс 3 гинеи и еще 3 за возможность собственноручно провести вскрытие. Чем больше трупов, тем больше студентов. Выгода налицо. Впоследствии, когда Берк и Хэр начали доставлять ему подозрительно свежих покойников, умерших одной и той же смертью, доктор Нокс спокойно отсчитывал фунты.
Получив легкие деньги, Берк и Хэр вошли во вкус. Одна беда – жильцы падают замертво не каждый день. Поразмыслив, друзья решили, что проще всего пустить убийства на поток. Преступники не отличались ни хитростью, ни садизмом, но в погоне за деньгами они шли напролом, даже не думая заметать следы. Вместе с тем, их способ убийства был, если можно так выразиться, удачным. При удушении коронер (должностное лицо, расследующее подозрительные смерти, убийства. – Ред. ) рассчитывал увидеть следы удавки на горле, но как раз они отсутствовали. Такой метод годился не для всех, и здоровый мужчина смог бы стряхнуть с себя убийц. Но Берк и Хэр охотились исключительно на престарелых, слабых и больных и вдобавок поили их виски до бессознательного состояния. Убийства происходили как в квартире Берка, так и в доходном доме Хэра, откуда трупы переносили к Ноксу в ящиках из‑под чая или бочках из‑под селедки.
Злодеяния Берка и Хэра вросли в городские легенды Эдинбурга, но наибольшее число историй связано с их пятой жертвой, проституткой Мэри Патерсон, убитой в апреле 1828 года. Проведя ночь в участке и окончательно протрезвев, Мэри и ее подруга Дженет Браун отправились за завтраком, причем в магазинчик спиртных напитков. Многие эдинбуржцы разливали виски прямо в чашки и пили вместо чая, вот и подруги решили опохмелиться с утра пораньше. В лавке их встретил Берк и любезно пригласил позавтракать дома у его брата Константина, тоже вовлеченного в темные делишки. Там девиц накормили хлебом с яичницей и копченой рыбой и, конечно же, напоили допьяна. Захмелевшая Мэри уснула прямо за столом, а к Константину тем временем пожаловала Хелен М’Дугал. Прямо с порога она подняла крик. Что это за посторонние девки? Откуда они тут взялись? Драка с чужой подружкой не входила в планы Дженет, и она поспешила улизнуть, оставив Мэри похрапывать на постели. Больше она подругу никогда не видела. Константин утверждал, что гулящая девица сбежала, ведь все они такие: сегодня здесь, а завтра там. На самом же деле труп Мэри в тот же день отвезли доктору Ноксу, который так восхитился красотой девушки, что на три месяца поместил ее в ванну с виски. История обросла подробностями, и годы спустя эдинбуржцы рассказывали о юной кокотке, в которую был влюблен один из студентов Нокса. Потеряв подругу из вида, он долго тосковал, и вот представьте себе – увидел ее на столе в анатомическом театре.
За Мэри последовали другие жертвы – нищие старухи, умственно отсталый мальчик лет двенадцати и местный дурачок по прозвищу Глупый Джейми. Последний был так хорошо известен в округе, что его тоже опознали студенты Нокса, но доктор замял дело.
Трущобы Эдинбурга в середине XIX века
Удивительное совпадение – последнее убийство пришлось на хеллоуин. Накануне Дня Всех Святых (накануне 31 октября. – Ред. ) веселится нечисть, да и люди не отстают: пьют виски, хватают ртом яблоки из чанов с водой и вырезают фонари из репы. И, конечно же, дерутся и громко вопят, так что в их чумовых криках легко утонут предсмертные хрипы жертвы. Так и произошло. Как и остальные убийства Берка и Хэра, это было «низкобюджетным». 30 декабря 1828 года Берк повстречал бойкую старушку Мэджи Доэрти, по мужу миссис Кэмпбелл, приехавшую из Ирландии навестить сына. С сыном Мэджи разминулась и отправилась бродить по улочкам Эдинбурга, мимо кабаков, бакалейных лавок, мастерских и рынков, с которых неслось блеяние скота. Авось повстречается земляк и накормит ее кашей, а еще лучше – нальет рюмочку виски. В одной из лавок старушка наткнулась на добряка‑сапожника. Откуда она родом, из Ирландии? Так и он оттуда! А как она прозывается? Доэрти? Ба, и его так зовут! Однофамилец пригласил ее отпраздновать хеллоуин в своих апартаментах, и старушка, обрадовавшись, поковыляла за ним.
Благодетель, который оказался не кем иным, как Уильямом Берком, привел ее в свою однокомнатную квартиру в безымянном переулке на северной стороне Вест‑Порта. Свернув в переулок, а затем в темный проход, гостья оказалась в комнате (5 на 2 метра). Здесь, в тесноте да не в обиде, проживал сам Берк, Хелен М’Дугал, а также ее родственница Энн Грей вместе с мужем Джеймсом и маленьким ребенком. Никто не возражал против новой постоялицы. Одним человеком больше, одним меньше – разница невелика.
Вместе с тем у Берка возник вопрос – как обстряпать убийство в густонаселенной квартире? Ведь не просить же родню отвернуться, пока он будет душить старушку. Тогда Берк выставил Греев за дверь, объяснив свое решение тем, что их склоки мешают ему культурно отмечать хеллоуин. Пусть идут в доходный дом Хэров. Там будет просторно, ведь Хэры этой ночью будут гулять у Берка. С хозяином не поспоришь, и Греям пришлось удалиться.
Пока Берк и Хелен готовились к вечеринке, Мэджи Доэрти досаждала соседке Энн Конвей, проживавшей через стену от Берка. Энн потчевала гостью виски, но многозначительно кивала на дверь. Сама Энн не собиралась праздновать хеллоуин. Какой уж тут праздник, если придется просыпаться в три ночи, чтобы затопить очаг и приготовить завтрак для мужа, который выходит на работу в 4:30. Но той ночью Конвеям не удалось выспаться. Как только Мэджи вернулась в квартиру Берка, оттуда послышались звуки буйной пирушки: пение, пьяный смех, топот, а в 11 вечера еще и возня. «Спасите, убивают!» – вдруг раздался женский крик. Но мало ли почему женщина будет кричать. Может, спьяну. Бакалейщик Олстон, чья квартира находилась этажом выше, все же сбегал в полицию, но никого не доискался – констебли тоже где‑то развлекались.
Наутро Хелен рассказала соседкам, что Берк и Хэр затеяли потасовку, да так лихо молотили кулаками, что она закричала от страха. Так что все хорошо. Никого не убили. А что старушки нигде не видно, так Хелен ее выгнала, после того как неблагодарная тварь полезла к ее мужу. Да ну ее, старушку эту. Давно пора ее забыть. Хотя соседки не знали таких мудреных словечек, как «установить алиби», поведение Берка и его подруги показалось им подозрительным. Уж слишком они были разговорчивыми и улыбались как‑то натянуто.
А все потому, что в квартире под соломенным матрасом лежал труп Мэджи Доэрти. В самую страшную ночь года Берк и Хэр навалились на свою гостью, зажав ей рот и ноздри. Лицо старухи посинело, волосы растрепались, из‑под пальцев убийц потекла кровавая слюна. Когда Мэджи была мертва, Берк, Хэр и женщины раздели ее, кое‑как отерли кровь с пола и пошли прямиком к Дэвиду Патерсону, ассистенту Роберта Нокса. Они рассчитывали, что Патерсон, услышав, что для доктора «кое‑что припасено», сразу же пошлет служителя за трупом. Но какая работа в хеллоуин? Во всем Эдинбурге трезвого не сыщешь. Патерсон пообещал забрать «гостинец» завтра.
Таким образом, возник второй вопрос – где в густонаселенной квартире спрятать труп?
Утром с постоялого двора вернулись Греи и сразу почувствовали неладное. Как‑то странно топорщился соломенный матрас, да и Берк нервничал и отгонял от кровати даже тех, кто имел на нее законные права – под кроватью Энн Грей хранила картошку. Стоило Берку уйти за носильщиком, как супруги Грей побежали рыться в соломе. Словно в готическом романе, под соломой они увидели голую женскую руку, а потом и голову с окровавленным ртом… Через несколько минут Греи собрали вещи и направились прочь из нехорошей квартиры.
По дороге им повстречалась Хелен и, догадавшись обо всем, упала на колени, предлагая за молчание огромные деньги, по 10 фунтов каждую неделю. Но Греи были неподкупны. Они пошли прямиком в участок Фаунтенбриджа, где поведали о страшной находке инспектору Джону Фишеру. В сопровождении Джеймса Грея он проследовал в квартиру Берка, где от трупа, конечно, уже и след простыл. Тем не менее Фишер обнаружил на полу кровь и, допросив Берка и Хелен, заметил, что они путаются в показаниях. Подозреваемых препроводили в участок для дальнейших расспросов, а в ходе обыска в квартире была найдена одежда Мэджи. Проживавшая по соседству служанка сообщила, что видела, как Берк, Хэр и их женщины выходили из дома вместе с носильщиком, который тащил ящик для чая, полный соломы. Любопытная девица сунула в солому руку и нащупала что‑то мягкое…
Фишер не сомневался, что из квартиры вынесли труп. Но кому он может понадобиться? Однозначно, докторам. Следующим утром полицейские нагрянули по адресу Серджен‑сквер, 10, где давал уроки Роберт Нокс. Не желая отпираться, Патерсон показал ящик, в котором покоились останки ирландки, так неудачно встретившей хеллоуин.
Казалось бы, всем четверым болтаться в петле, но лорд‑адвокат Уильям Рей засомневался в таком исходе. Дело в том, что у полицейских не было весомых улик. Врачи разводили руками: пьяная старушка могла умереть без чужого вмешательства, просто захлебнувшись рвотой. Если же шотландские присяжные не были на сто процентов уверены в вине подсудимого, они редко отправляли его на виселицу – зачем брать грех на душу? Оставалась вероятность, что после суда вся четверка разойдется по домам. Но когда эдинбуржцы услышали слово «убийство», сразу же началась суматоха. Горожане вспоминали о пропавших знакомых или просто о нищих, которые то маячили на улице, а то вдруг куда‑то исчезли. Быть может, они тоже стали жертвами душегубов? Но, опять же, где доказательства?
Вся надежда была на доносчика, и он, в конце концов, нашелся. Им стал Уильям Хэр, которому была предложена возможность Crown’s evidence – уличить сообвиняемого в обмен на свободу. Хэр намертво вцепился в этот шанс. Процесс по делу Уильяма Берка и Хелен М’Дугал, на котором супруги Хэры выступали главными свидетелями, начался накануне другого праздника – Рождества, словно бы в подарок горожанам. Присяжные сочли вину Хелен недоказанной и отпустили женщину на свободу. Доктор Нокс вообще не подвергался судебному преследованию, но снискал недобрую славу и презрение коллег, и газетчики еще долго трепали его имя. Зато Уильям Берк ответил за свои злодеяния: он был повешен 28 января 1829 года. По английским законам (и, конечно, по закону бумеранга) тело висельника было передано в Эдинбургский университет для публичного вскрытия. Производивший вскрытие профессор расписался на протоколе кровью, взятой из головы Берка, а скелет и выдубленную кожу преступника выставили в медицинском музее.
В одночасье Берк и Хэр стали мировыми знаменитостями. Их дурная слава не угасла по сей день. Пример тому – фильм 2010 года «Берк и Хэр», где история убийц преподносится с изрядной долей черного юмора. Что уж говорить о 1830‑х, когда память о преступлениях еще не успела ни остыть, ни окоченеть. Злодеяния вызвали небывалую шумиху в прессе: эдинбургские газеты ежедневно публиковали последние новости о суде над убийцами, о них писали не только в Лондоне и Дублине, но также в Нью‑Йорке и Бостоне. Вальтер Скотт обсуждал это происшествие с друзьями, а в 1884 году другой шотландец, Роберт Льюис Стивенсон, написал под влиянием былых событий рассказ «Похититель тел». Карикатуристы и рифмоплеты, что строчили бульварные баллады, тоже не остались в стороне. Каждый настаивал, что уж у него‑то читатель найдет самое точное, самое подробное описание злодейств – и всего за несколько пенсов!
Когда на трон взошла королева Виктория, темные делишки Берка и Хэра стали символом былой отсталости, всего того, что империя должна оставить позади. Но радость была преждевременной. Викторианцы повидали еще немало леденящих кровь преступлений, самыми известными из которых стали безумия Джека Потрошителя.
Ужасы осени: дело Джека Потрошителя
1880‑е годы. Лондонский район Уайтчапел. Нищета, грязь, ужасающие условия жизни. Каждую ночь около 8500 человек набивается в 233 ночлежки, платя 4 пенса за кровать. По данным полиции, на улицах разгуливает более тысячи проституток. Кто‑то из них заработает к утру несколько пенсов, кто‑то синяк под глазом. А кто‑то вообще не доживет до утра.
В истории Джека Потрошителя есть канон и апокрифы: историки‑криминалисты отделяют канонические убийства от неканонических, тех, где «авторство» маньяка не доказано. Первой «неканонической» жертвой загадочного убийцы считается проститутка Марта Тэбрем (или Марта Тернер по фамилии своего сожителя). 6 августа 1888 года толстушка Марта вместе со своей подругой Мэри Энн Коннелли по прозвищу Жемчужная Полл веселилась в пабе с двумя военными, капралом и рядовым. В 11:45 вечера девицы распрощались, и Марта покинула кабак вместе с рядовым. Следующим утром в 4:50 Джин Ривз, жилец квартирного дома на Ярд‑стрит, увидел на лестничной площадке женское тело. Мимо уже несколько раз проходили жильцы, но никто не обращал внимания на лежащую фигуру. Мало ли кто там спит спьяну. В потемках все равно не разглядишь. А если сунешься выяснять, такого про себя наслушаешься!
Но мистер Ривз, присмотревшись, заметил кровь и бросился за доктором Тимоти Киллином, проживавшим неподалеку. Тот установил, что смерть женщины наступила около 3:30 ночи. Причина смерти – кровопотеря, причем нешуточная. Неизвестный нанес Марте 39 ударов ножом, истыкав ее живот, груди, половые органы. Неужели никто не слышал криков, когда под боком творилось страшное злодейство? Как же, слышали. Ближе к утру кто‑то крикнул «Убивают!», но в Уайтчапеле подобные вопли настолько привычны, что никого не настораживают. Не убивают, а избивают – смекнули соседи. А зачем тревожиться по мелочам?
Полиция забрала тело в морг, где его сфотографировали. Началось следствие, главной целью которого было выявить тех самых военных, с которыми выпивали Марта и Жемчужная Полл. 9 августа Мэри Энн Коннелли пришла в полицейский участок на Коммершиал‑стрит и дала показания о том, как они с Мартой провели вечер. Другой свидетель по делу показал, что видел неподалеку от места преступления гренадерского гвардейца, но так и не смог его опознать. От Мэри Коннелли следствию тоже не было пользы: она не признала своего клиента среди гвардейцев в Тауэре. Когда Мэри вспомнила, что на головных уборах у военных были белые околыши, ее доставили в полк Колдстрим. Там она указала на двух гвардейцев, но у обоих нашлось твердое алиби. В ходе коронерского расследования было выявлено следующее: во‑первых, подобным образом с женщиной может обходиться только злобный дикарь. Во‑вторых, лестничные площадки неплохо бы освещать по ночам. На этом присяжные разошлись.
Проститутки в Уайтчапеле. Рисунок из журнала «Иллюстрированные лондонские новости». 1888
Казалось бы, дело закрыто, но полицию поджидали новые сюрпризы. 31 сентября на тротуаре Бакс‑роу, возле конюшенных ворот, был найден труп 43‑летней проститутки Мэри Энн Николс. Вечером 30 сентября Мэри Энн грелась на кухне ночлежки, но засидеться ей не дали – ночлег стоил 4 пенса, которых у Мэри Энн не нашлось. Около 1:20 ночи ее попросили вон. «Ничего, заработаю деньжат. Поглядите, какая у меня шляпка!» – похвасталась она недавно купленным черным капором.
В 2:30 знакомая увидела Мэри на углу Осборн‑стрит и Уайтчапел‑роуд, напротив Уайтчапельской церкви. Видимо, новая шляпка помогла женщине неплохо заработать, потому что к тому моменту Мэри Энн была пьяна вдрызг. Бормоча, что скоро вернется, она нетвердой походкой ушла в ночь. А в 3:40 прохожие нашли ее тело, еще теплое. У женщины было перерезано горло и распорот живот. Справа от нее лежал тот самый черный капор, который так и не принес ей удачу.
Дочь кузнеца из Ист‑Энда, Мэри Энн успела побывать замужем и родила пятерых детей, но респектабельность надолго не затянулась. Из‑за ее беспробудного пьянства Мэри Энн бросил муж (по крайней мере, так выходило с его слов), и она еще долго скиталась по работным домам. Весной 1888 года доброхоты из работного дома выхлопотали ей место служанки, но Мэри Энн не ужилась с хозяевами‑трезвенниками и сбежала, прихватив с собой хозяйскую одежду. Одним из ее пристанищ стал работный дом в Ламбете, тот самый, где в 1895 году оказался маленький Чарли Чаплин. Туда и привела полицию метка на нижней юбке, и одна из его постоялиц опознала Мэри Энн. Но кто же ее убил? Этого полиция так и не смогла установить.
Между тем кошмар продолжался. 8 сентября 1888 года во дворе дома на 29 Хэнбери‑стрит был найден труп Энни Чэпмен. Как и предыдущие, да и последующие жертвы, Энни знавала лучшие дни. Она была замужем и родила троих детей, но пьянство не позволило ей удержаться на плаву. В 1884 году Энни рассталась с мужем Джоном Чэпменом, который вплоть до своей смерти в 1886 году выплачивал ей еженедельное пособие. После кончины мужа Энни попыталась торговать цветами и спичками, потом махнула рукой на все и занялась проституцией. К 1888 году нить ее жизни истончилась настолько, что, если бы ее не перерезал нож, она оборвалась бы сама собой – Энни страдала болезнью легких.
Свой последний вечер Энни провела в пабе и, не имея денег на ночлежку, отправилась подзаработать. Что произошло далее – доподлинно неизвестно. Около 5:15 утра жильцы дома на Хэнбери‑стрит слышали возню и звук падения, но никаких криков. Некая миссис Лонг видела, как Энни разговаривала с мужчиной в темном сюртуке и шляпе охотника за оленями (теперь этот головной убор с двумя козырьками ассоциируется с Шерлоком Холмсом). «Сделаешь это?» – спросил мужчина, и Энни ответила: «Да». По словам миссис Лонг, незнакомец показался ей человеком приличным, хотя и потрепанным жизнью.
В 6 утра Джон Дэвис, подкрепившись чашечкой чая, вышел на задний двор, но застыл на месте. Перед ним лежала женщина с задранным до колен платьем и перемазанным кровью лицом. У ее плеча валялся какой‑то окровавленный ошметок, к которому мистер Дэвис уже не стал присматриваться. Со всех ног он помчался за полицией. Труп Энни Чэпмен, как и тело Мэри Энн Николс, был перевезен в морг на улице Олд Монтагью. В ходе медицинского осмотра было установлено, что неизвестный перерезал горло Энни двумя ударами бритвы. Порезы были такими глубокими, словно он пытался отрезать ей голову. Брюшная полость была вскрыта, в ней не хватало матки, части влагалища и мочевого пузыря, а кровавое месиво, так напугавшее мистера Дэвиса, оказалось желудком Энни. Коренные лондонцы насмотрелись всякого, но такое они видели впервые.
Злополучный двор прочесала полиция. Инспектор Чэндлер обнаружил обрывок муслина, карманную расческу и две пилюли Энни, завернутые в конверт с печатью Сассекского полка. Казалось бы, отличная улика, но, увы, такими конвертами торговали на почте и на постоялых дворах, так что купить его мог кто угодно. Еще одна зацепка – кольца, снятые с пальцев Энни, – тоже завела полицию в тупик. Три дешевых медных колечка так и не появились ни в одном ломбарде.
Расследование загадочных убийств было поручено инспектору Фредерику Джорджу Абберлайну из Скотленд‑Ярда, который был отлично знаком с Уайтчапелом и его обитателями, но серийные убийцы были для XIX века в диковинку и никто в точности не знал, откуда они берутся и, главное, как их ловить. Выдвигались версии как о банде, терроризирующей проституток, так и об отдельно взятых безумцах (последней версии придерживался доктор Л. Форбс Уинслоу, уже знакомый нам по истории с миссис Уэлдон). Доктор Уинн Бакстер утверждал, что такие повреждения может нанести только человек, отлично разбирающийся в анатомии – даже не мясник, а опытный врач. Убийца уверенно наносил удары и в точности знал, где искать матку. В погоне за сенсацией журналисты раструбили, что преступник известен под кличкой Кожаный Фартук, однако новости, как водится, оказались жареными. Кожаным Фартуком соседи называли сапожника Джона Пицера, но у него имелось алиби и полиции пришлось его отпустить.
Тем временем безымянный злодей обрел прозвище, с которым вошел в историю. «Джек Потрошитель» – именно так было подписано письмо, которое 27 сентября 1888 года пришло в Центральное агентство новостей. «Центральные новости» не пользовались почетом среди коллег: новостное агентство часто ловили на лжи, и существует вероятность, что это и последующие письма были всего‑навсего подделкой с целью поднять рейтинг. Но, так или иначе, неизвестный корреспондент назвался Джеком Потрошителем. Он производил впечатление настоящего безумца – писал неграмотно, то и дело вворачивал «ха‑ха», сокрушался, что приходится писать чернилами, потому что запас крови успел свернуться. Полиции он пообещал прислать женские уши. В Скотленд‑Ярде, куда 29 сентября было передано письмо, его вообще сочли дурной шуткой.
До конца месяца убийца словно бы копил силы, чтобы поразить лондонцев новым неслыханным преступлением – две кровавые смерти за ночь. Ночью 30 сентября от его руки погибли две проститутки, Элизабет Страйд и Кэтрин Эддоуз. Хотя женщины даже не были землячками (Кэтрин родилась в Западной Англии, Элизабет – вообще в Шотландии), их судьбы схожи: нищее детство, неудачный брак, алкоголизм, проституция и страшная смерть. Долговязую Лиз описывали как тихую и приветливую особу. Днем она подрабатывала уборкой, ночью – проституцией. Приблизительно в 1 час ночи ее тело было обнаружено в переулке Далтфилдс‑ярд на Бернер‑стрит, недалеко от редакции социалистического журнала «Арбетер Фрайнт». Женщина лежала на спине, правая рука была прижата к животу, в вытянутой левой руке она стиснула пакетик мятных леденцов. Волосы перепачканы грязью, запястья – кровью. На шее зияла глубокая рана, но других повреждений не было – видимо, убийцу вспугнули.
Призрак из трущоб. Рисунок из журнала «Панч». 29 сентября 1888 года
На этот раз злодей не остался незамеченным. Около 12:45 ночи на улицу Бернер с Коммершиал‑роуд свернул Израэль Шварц. Подойдя к подворотне, где затем был найден труп, он увидел мужчину и женщину. Мужчина обошелся со своей спутницей грубо – швырнул ее на тротуар, из‑за чего женщина вскрикнула три раза, но очень тихо. От греха подальше мистер Шварц перешел на другую сторону улицы, где стоял мужчина, зажигавший трубку. Грубиян обернулся к ним и крикнул: «Липский!». Мистер Шварц ускорил шаг, но заметив, что за ним следует второй мужчина, бросился бежать.
Странный возглас заинтриговал сыщиков. 28 июня 1887 года в доме по адресу Батти‑стрит, 16, возле Коммершиал‑роуд, был обнаружен труп Мириам Энджел. Смерть оказалась жуткой. Молодую женщину на шестом месяце беременности заставили проглотить азотную кислоту. Под кроватью Мириам прятался Израэль Липский, 23‑летний эмигрант из Польши. Его рот был измазан азотной кислотой. Несмотря на уверения Липского, будто Мириам убили его работники, присяжные приговорили его к смертной казни. 21 августа 1887 года приговор был приведен в исполнение, но в 1888 году память о Липском была еще свежа, а его фамилия оставалась презрительным прозвищем для всех евреев. Но кого имел в виду странный тип, толкнувший женщину? Относился ли его выкрик к Шварцу или к мужчине с трубкой? И означало ли это, что сам он евреем не был? Быть может, он кричал и что‑то еще, но Шварц уловил лишь знакомую фамилию? Ни на один из этих вопросов не нашлось ответа.
Той же ночью жертвой маньяка стала Кэтрин Эддоуз. По иронии судьбы, пристрастие к джину едва не спасло ей жизнь: в 8:30 вечера пьянчужку забрали в участок, но к 1 часу ночи она протрезвела и, обругав напоследок констебля, вышла на улицу. Полчаса спустя трое подгулявших джентльменов, в их числе некий Джозеф Лавенд, видели ее на площади Митр‑сквер, где она разговаривала с каким‑то мужчиной, ласково положив руку ему на грудь. В 1:40 констебль Джеймс Харви свернул с Дюк‑стрит в переулок, ведущий к Митр‑сквер, но не услышал никаких подозрительных звуков. А буквально через 5 минут на площади появился констебль Уоткинс и наткнулся на бездыханное тело Кэтрин. Убийство произошло за считанные минуты! При этом маньяку хватило времени не только перерезать Кэтрин горло, но также изуродовать ее труп: на лице виднелись многочисленные ножевые ранения, нос отрезан, уши тоже надрезаны (как тут не вспомнить письмо в газету!). Убийца вытащил кишки жертвы и положил их слева от ее тела, а левую почку и часть матки забрал с собой.
Израэль Шварц сумел описать обоих незнакомцев, и его показания хотя бы частично сходились с показаниями другого свидетеля, Джозефа Лавенда, одного из последних, кто застал в живых Кэтрин Эддоуз. Оба свидетеля описывали мужчину лет 30, среднего роста, усатого. Шварцу он показался брюнетом, Лавенду – блондином. В деле Потрошителя появилась и другая немаловажная улика: во время ночного обхода констебль Альфред Лонг обнаружил на Гулстон‑стрит окровавленный обрывок фартука Кэтрин Эддоуз. На стене прямо над находкой виднелось написанное мелом послание. Смысл надписи неясен по сей день, хотя историки склонны интерпретировать ее как «Евреи не позволят, чтобы их обвиняли ни за что» или «Евреи это люди, которых ни в чем нельзя обвинить». Правда, в слове «евреи» неизвестный допустил орфографическую ошибку. Во избежание волны антисемитизма, меловые буквы в спешке стерли, но следователи еще долго ломали над ними головы. Означает ли это, что Джек Потрошитель все же был евреем? Или пытался их подставить? И вообще, была ли надпись хоть как‑то связана с куском ткани? Что, если она была сделана гораздо раньше? После убийства Чэпмен на Хэнбери‑стрит появилось ужасающее пророчество: «Это четвертая. Я убью еще 16 и сдамся». Но кто в итоге запугивал лондонцев, сам Потрошитель или случайный «шутник», так и не было выяснено.
1 октября в Центральное агентство новостей пришла открытка от «Дерзкого Джеки». Потрошитель отчитывался о двойном убийстве («первая верещала чуток, так что я не смог довести все до конца») и огорчался, что не получилось забрать уши. Тот же аккуратный почерк, то же отсутствие запятых. 8 октября неизвестный корреспондент вновь написал в агентство. На этот раз он грозился убить трех женщин.
После двойного убийства Лондон заволновался и забурлил – то ли от негодования, то ли от любопытства. Орды зевак хлынули на Бернер‑стрит и Митр‑сквер, чтобы своими глазами увидеть булыжники, по которым стекала кровь жертв. Посреди возгласов ужаса и сдавленного шепота то и дело раздавались крики торговцев пряниками и пирогами – кровавые подробности не умаляют аппетит. В один только день в Лондоне прошло четыре собрания под открытым небом, и на каждом присутствовало около тысячи человек. Бедняжку Кэтрин Эддоуз похоронили как настоящую знаменитость. Могла ли скромная проститутка рассчитывать на роскошный лакированный гроб, который на кладбище повезут в катафалке, запряженном двумя лошадьми? Думала ли она, что в последний путь ее проводят сотни лондонцев? Разумеется, нет. Но вся эта помпа лично ей была уже безразлична.
Журналисты, общественные деятели и простые горожане возмущались бездействием полиции во главе с комиссаром сэром Чарльзом Уорреном. Куда смотрят «бобби»? Почему до сих пор не пойман злодей? Понукаемый журналистами, Уоррен назначил награду в 500 фунтов за любую информацию о преступнике, но деньги так никто и не забрал. Казалось, Джек – это демон из ада, который возникает из‑под земли и растворяется в клубящемся тумане.
Окончательно разочаровавшись в полиции, горожане взяли инициативу в свои руки. Закоулки Уайтчапела патрулировали дружины, но результаты их деятельности оказались весьма скромными. Внимания заслуживает разве что задержание горе‑репортера, который нацепил женское платье, чтобы поймать Потрошителя на живца. Активизировались и спириты: медиумы из далекого Кардиффа клялись, что дух Элизабет Страйд пожаловался им на убийцу – пожилого бандита, проживавшего на Коммершиал‑роуд. Теперь полиции приходилось не только искать маньяка, но и отбиваться от доморощенных детективов.
Дружинники и подозрительный тип. Рисунок из журнала «Иллюстрированные лондонские новости». 1888
И еще именно с дружинниками связана одна из самых жутких улик в деле Потрошителя. 6 октября Джорджу Ласку, председателю Уайтчапелской дружины, была доставлена коробка вместе с сопроводительным письмом. «Из ада» – гласила первая строка, и подарок действительно оказался дьявольским – половина человеческой почки в «винном спирте» (этаноле). Как утверждал маньяк (или просто любитель розыгрышей?), вторую половину он съел. Ласк передал страшный сувенир медикам‑криминалистам, но те не смогли в точности установить, была ли эта почка вырезана у Кэтрин Эддоуз.
13 октября в Уайтчапеле начался обширный обыск, продлившийся пять дней. Детективы в штатском стучались в каждую дверь, ходили по комнатам, открывали шкафы, заглядывали под кровати, осматривали каждый нож. Они надеялись вычислить убийцу или хотя бы отыскать орудие преступления. Возможно, в ходе проверки они заглянули в гости к Потрошителю и даже побеседовали с ним самим. Если так, хладнокровный убийца не выдал себя ни единым словом.
Перепуганным лондонцам казалось, что Потрошитель уже не превзойдет себя в жестокости, но в промозглом, туманном ноябре он нанес городу последний удар. Охотиться на улицах стало небезопасно, да и ночные бабочки опасались лишний раз выпорхнуть из дома. Одной из проституток, принявших убийства близко к сердцу, была 25‑летняя ирландка Мэри Джейн Келли. Замирая от страха, она слушала, как подруги обсуждают убийства, но успокаивала себя, что уж такой красавице нечего бояться злодея. Все‑таки она не уличная. Высокая и статная блондинка (по другим версиям, рыжая) принимала клиентов в своей комнатке в густонаселенном доме по адресу Миллерс‑корт, 13. В случае чего соседи услышат и придут на подмогу.
Соседи действительно услышали и помогли. Правда, уже полиции своими подробными показаниями о той ночи, когда самый страшный кошмар Мэри стал явью. 8 ноября в 11:45 ночи Мэри вернулась из паба в сопровождении клиента – плотного усатого мужчины лет 35‑ти. «Сейчас петь буду» – предупредила Мэри свою соседку миссис Фокс и почти час изводила жильцов сентиментальными балладами. В два ночи Мэри Келли увидел на улице Джордж Хатчинсон. Мэри попросила у него шестипенсовик, но, получив отказ, подошла к незнакомцу, который тут же обнял ее и пошел с ней к Миллерс‑корт. Хатчинсон составил словесный портрет клиента: кожа смуглая, усы густые и с подвитыми концами, глаза темные, одет был в длиннополое темное пальто на меху с черным галстуком, заколотым булавкой в форме подковы, из жилетного кармана виднелась золотая цепочка. Как только эдакого франта занесло в Уайтчапел? Показания Хатчинсона внушают подозрения историкам‑криминалистам, учитывая, что он их давал после всех остальных свидетелей, к тому же уж очень они гладкие.
Около 3–4 ночи соседи Мэри услышали тихий вскрик «Убивают», но, как и в случае с Мартой Тэбрем, не придали ему особого значения. В 10:45 утра квартирный хозяин послал своего помощника Томаса Боуэра напомнить Мэри о ренте, но как он ни стучался в дверь, никто не открывал. Тогда Томас заглянул в разбитое окно, отодвинул штору и увидел на кровати нечто такое, в чем не сразу угадывались очертания человеческого тела. Этакий ужас невозможно выносить в одиночку. Томас помчался к начальнику, который тоже обмер от увиденного. В 11 утра на место преступления прибыли инспектор Бек и сержант Бетам в сопровождении доктора Джорджа Бакстера, через полчаса к ним присоединился инспектор Абберлайн вместе с фотографом, запечатлевшим чудовищное зрелище.
Тело Мэри Келли было обезображено до неузнаваемости. Брюшная полость полностью выпотрошена, шея перерезана до самой кости, груди отрезаны, внутренние органы разложены на кровати, руки искромсаны ножом, лицо – одна сплошная рана. Кровь была повсюду – на стене, на полу, на простынях. Даже видавшие виды полицейские содрогнулись от такой невероятной, гротескной жестокости. Опять начались проверки доходных домов и безрезультатные аресты, но убийца так и не был схвачен.
На звание самого известного (или неизвестного) маньяка XIX века есть немало претендентов. Как утверждал внук сэра Чарльза Уоррена, комиссар считал Потрошителем адвоката Монтегью Друитта, чье тело было обнаружено в Темзе 31 декабря 1888 года. Видимо, адвокат опасался разделить судьбу своей сумасшедшей матери и утопился, прежде чем им окончательно овладело безумие. В любом случае, мертвый маньяк лучше, чем маньяк затаившийся, так что Уоррена можно понять.
Почти ничего не известно о другой кандидатуре, польском еврее Аароне Козминском, который прибыл в Англию в 1882 году в возрасте 17 лет. Козминский страдал половыми расстройствами: в записях психиатрической больницы, куда его в 1890 году сдал родной брат, указано, что пациент имел тягу к онанизму. Учитывая, каким злом считалась мастурбация, неудивительно, что Козминского записали в маньяки. Еще один кандидат, вор и жулик Михаил Острог, тоже был эмигрантом, на этот раз из России. Острог был не в ладах с законом и провел немало времени в английских и французских тюрьмах, но его причастность к убийству проституток не была доказана.
Инспектор Абберлайн подозревал Северина Клосовского, уроженца Польши, прибывшего в Англию в 1887 году. До 1890 года Клосовский работал парикмахером в Ист‑Энде, затем подался в США, но вернулся в Англию в 1895 году и отравил трех женщин. В 1903 году Клосовский был повешен, а инспектор Абберлайн порадовался, что Потрошитель наконец‑то ответил за свои грехи. Среди других кандидатов на роль убийцы затесались: художник Уолтер Сикерт, Мэри Пирси, казненная в 1890 году за убийство жены своего любовника и его малютки‑дочери, и даже внук королевы Виктории принц Альберт. Но тайна Джека Потрошителя не раскрыта по сей день.
Любопытный факт – одновременно с Потрошителем в Лондоне лютовал другой маньяк. 11 мая 1887 года в Темзе был выловлен женский торс, и почти все лето речные рабочие находили отрубленные конечности. А 2 октября 1888 года, в разгар уайтчапелских событий, строитель обнаружил еще один женский торс. И не где‑нибудь, а в подвале нового здания Скотленд‑Ярда! В сентябре на берегу Темзы была найдена женская рука, через несколько дней после обнаружения торса в том же подвале откопали женскую ногу. Нужно отметить, что из тела была извлечена матка. Как и «дерзкий Джек», убийца‑расчленитель так и не был пойман. Быть может, маньяк, бросавший тела своих жертв в Темзу, и Джек Потрошитель – это одно и то же лицо? Еще одна тайна. А Новый Скотленд‑Ярд, по иронии судьбы, был достроен на месте нераскрытого преступления.
Чисто ирландское убийство: сожжение Бриджит Клири
В конце XIX века рационализм уже вступил в свои права, но в отдаленных уголках Великобритании по‑прежнему были сильны суеверия, о чем свидетельствует следующая история.
В середине 1880‑х в ирландскую деревню Балливадлеа, что неподалеку от Клонмелла, графство Южный Типперэри, приехал молодой бондарь Майкл Клири. Совсем скоро он обзавелся супругой. Ею стала местная красотка Бриджит Боланд, дочь Бриджит и Пэта Боландов. Девушка отучилась девять лет в монастырской школе, затем пошла в ученицы к портнихе и некоторое время служила экономкой в семье из Клонмелла. По словам знакомых, Бриджит была не только красавицей, с темными вьющимися волосами и синими глазами, но и весьма энергичной особой. Все парни в округе были в нее влюблены, но в 1887 году, к их вящей досаде, Бриджит обвенчалась с чужаком Клири. Ей было двадцать лет, ему двадцать семь.
Год спустя, родители Бриджит переехали в недавно построенный коттедж и позвали с собой молодых супругов, благо новый дом был просторным. Иными словами, там была общая комната длиной в пять метров, чердак и две крошечные спаленки – точнее, одна спальня, разделенная перегородкой. Места хоть отбавляй. На две семьи хватало с лихвой. Хотя электричества в коттедже не было – в здешних краях охотнее поверили бы в леприкона, чем в электрическую лампочку – зато в общей комнате имелся большой очаг с металлической решеткой. Запомните эту деталь. В истории, которая произойдет здесь почти восемь лет спустя, очагу уготована зловещая роль.
Ирландский коттедж. Вторая половина XIX века
Как водится, Майкл выпивал пинту‑другую, но пропойцей не был. Скорее наоборот, супруги прослыли людьми амбициозными, решившими во что бы то ни стало выбиться из бедности. Майкл брал заказы у местной пивоварни и фабрики по производству сгущенного молока, а также изготовлял маслобойки для молочных ферм. У его жены была швейная машинка «Зингер», значительное капиталовложение по местным меркам. В придачу к шитью она завела курятник и торговала яйцами. Одна беда – за восемь лет супруги так и не нажили детей, но это обстоятельство почему‑то совсем не заботило Бриджит. Наоборот, женщина наслаждалась своей свободой. Она разъезжала по округе и развозила клиентам заказы. Денег «на булавки» ей тоже хватало.
Вместе с тем, соседи отмечали и крутой нрав супругов. Майкл был независимым мужчиной, а его женушка такой строптивой особой, что палец в рот не клади. Ходила полулегендарная история о том, как пес Бриджит вцепился в коня, на котором ехал священник. Раздосадованный священник пнул собаку, а Бриджит, которая в этот момент несла кастрюлю с вареной картошкой, выплеснула ее содержимое на коня и всадника. Вполне возможно, что такие истории зародились уже постфактум, когда о Бриджит поползла дурная слава, но даже по ним можно судить о ее характере.
Независимость Бриджит, безусловно, досаждала ее мужу, но больше всего он страдал от другой ее привычки. В свободное время Бриджит Клири любила посещать так называемые «форты фей» (fairy forts) – руины, оставшиеся от жилищ древних обитателей Ирландии, или рощицы округлой формы, виднеющиеся на холмах. Эти места слыли обиталищами фей, возле них старались не пасти скот, да и людям там делать было нечего.
Даже в конце XIX века феи, или фейри, оставались частью повседневной жизни ирландской провинции. Это были не умильные существа со стрекозиными крылышками, что порхали по страницам детских книг и учили маленьких англичан благонравию. Настоящие же фейри могли утащить овцу, а если зазеваешься, то и ребенка. Истории о подменышах, уродливых сморщенных существах, оставленных фейри вместо похищенных детей, были у всех на слуху. Пожалуй, в каждой деревне кто‑нибудь лично знал несчастную мать, которая буквально на минутку отошла, а как вернулась, то в колыбели вместо розовощекого малыша лежал такой вот престарелый гаденыш. Да не просто лежал, еще и еду требовал хриплым басом. К счастью, подменыша можно было изгнать – например, прижечь раскаленной кочергой, сунуть в ледяную воду, выпороть крапивой. После таких процедур фейри должны были забрать его и вернуть украденное дитя. Ну, теоретически. Хотя вернут ли на самом деле – другой вопрос. Иногда не возвращали.
Сами фейри могли быть любых размеров, от крошечных уродцев до прекрасных, излучающих свет гигантов. Кроме того, им ничего не стоило принять человеческое обличье или навести морок. Местные жители обращались к ним уважительно, величали «господами» и твердили «Благослови их Господь», как только разговор касался фейри (а этой темой, как ни крути, заканчивался почти любой разговор). Если после заката хозяйке требовалось выплеснуть на улицу грязную воду, она криком предупреждала фейри, чтобы те не замочили одежду – а то мало ли, вдруг они в потемках шастают. На ночь для фейри оставляли угощение, а если еда падала со стола, то ее опасались подбирать – значит, фейри ее возжелали (впрочем, дети старались отщипнуть немножко от упавшего куска – на удачу). А уж прогулки по зачарованным рощицам были чистой воды самоубийством.
Фейри уносят ребенка. Иллюстрация из книги Уирта Сайкса «Британские гоблины». 1881
Однако Бриджит зачастила в нехорошие места, особенно после смерти своей матери в феврале 1894 года. Поговаривали, что ее матушка тоже зналась с фейри, и таким образом Бриджит искала встречи с покойницей – вдруг она не погибла, а ушла к Народу Холмов? Майкла ее эскапады приводили в бешенство. Дело в том, что его родная мать, тоже Бриджит, как‑то раз пропала на несколько дней. Потом она объяснила, что все это время провела с фейри, но кто его знает, может, таким эвфемизмом она обозначила куда более прозаичный загул. Точно так же маячила вероятность, что в отдаленной роще, куда не совалась ни одна здравомыслящая душа, жена Майкла виделась отнюдь не с фейри. По одной версии, она встречалась с Джеком Демпси – скупщиком яиц. Возможно, Майкл Клири заподозрил измену и решил поквитаться с женой, используя местные суеверия в качестве предлога. Некоторые исследователи придерживаются именно этой версии. С другой стороны, нельзя исключать вероятность того, что его вера в фейри были неподдельной и он действительно надеялся спасти «свою Бриджи» от Народа Холмов.
История, которая всколыхнула публику по обе стороны Ирландского моря, началась в среду, 6 марта 1895 года. В тот день Бриджит Клири отправилась по своим обычным делам – разносить яйца клиентам. Уже с пустой корзиной она навестила Джона Данна, друга семьи, бывшего свидетелем у нее на свадьбе. Данна дома не оказалось, и Бриджит, как она уверяла впоследствии, два часа прождала на улице. Но коттедж Данна стоял у подножия холма, на котором и находился один из фортов, так что вполне вероятно, что Бриджит поднялась на холм и скоротала время там. Затем что‑то произошло. Возможно, размолвка с любовником? Или же Бриджит простудилась во время прогулки? Или… что‑то еще? Так или иначе, домой она вернулась совсем разбитой. Ее трясло, руки похолодели, и, как бедняжка ни жалась к очагу, все не могла согреться. Весь следующий день она пролежала в постели, страдая от головной боли.
Болезни в этих краях тоже находились в прямой зависимости от колдовства. Поднялась температура – значит, кто‑то сглазил. Ломит кости – в тебя попала стрела фейри. Свято веря во все это, родня Бриджит поначалу все‑таки склонялась к лечению медицинскими средствами. Увидев, что жена совсем плоха, Майкл снарядил тестя за доктором. Приблизительно здесь история о жестокости фейри, которые запросто причиняют смертным вред, перетекает в историю о человеческой халатности и поразительной невежественности, а также об отчаянии, которое подчас принимает самые разрушительные формы.
Единственным врачом на весь округ был доктор Уильям Крин. Следуя установленной процедуре, пациенты записывались к нему на прием в амбулатории или, в тяжелых случаях, вызывали его на дом. Для этого в окружной администрации нужно было получить соответствующую карточку – черную для приема и красную для домашнего визита. Застать врача было крайне сложно, и Пэту Боланду ничего не оставалось, как прилепить красную карточку ему на дверь в надежде, что на следующий день доктор поспешит посетить Бриджит. Пока ее отец ездил к врачу, Бриджит вышла во двор, чтобы присмотреть за наемным работником, копавшим огород. Погода на улице была промозглая, так что через пару часов женщина слегла окончательно.
Врача прождали всю субботу и воскресенье, но он так и не появился. Тем временем Бриджит поили травками. Помочь ей пришла тетка – Мэри Кеннеди вместе с ее кузиной Джоанной. Поскольку доктор не пришел и в понедельник утром, рассвирепевший Майкл отправился в амбулаторию за новой красной карточкой, которая, увы, тоже не подействовала. 13 марта, на седьмой день болезни Бриджит, Майкл пришел в окружную администрацию, пожаловался на врача и потребовал, чтобы он немедленно осмотрел больную. А во время его отсутствия доктор, наконец, пожаловал в коттедж. Осмотрев больную, он диагностировал бронхит и нервное возбуждение, но, в общем и целом, нашел ее здоровой и крепкой. По крайней мере, он заявил, что ее болезнь не угрожает жизни, а значит, и в повторных визитах врача Бриджит не нуждается. Хватит дергать занятых людей по пустякам. Сама же Бриджит все толковала своей тетке, что Майкл считает ее фейри. «Не обращай на него внимания», – успокаивала тетушка. Сейчас уже трудно с точностью установить, считала ли Мэри Кеннеди, что Майкл Клири угомонится со временем, или же она заговаривала зубы Бриджит, которую, как и Майкл, считала подменышем.
По мере того как Бриджит становилось все хуже, родственники начали подозревать неладное. Майкл утверждал, что Бриджит на самом деле не его жена. Это волшебный подменыш или ведьма, принявшая облик жены. Более того, он был уверен, что новая Бриджит на два дюйма выше прежней! Но если фейри заменили жену самозванкой, то, возможно, настоящую Бриджит еще можно спасти. Нужно лишь довериться легендам, гласившим, что похищенную женщину можно вызволить в течение 9 дней после ее исчезновения. Важно не упустить время, ведь счет дням уже начался.
То ли из‑за отчаяния, вызванного бюрократическими проволочками, то ли из‑за склонности к суевериям, а быть может, из мести, непонятную болезнь Майкл решил лечить колдовскими средствами. В тот же самый день, когда он разминулся с доктором Крином, Майкл отправился к местной знахарке. Она дала ему смесь трав, действовавших по принципу «кто враз не помер, тот до старости живет». По дороге от знахаря Майкл зашел в церковь и позвал местного священника, отца Райана. Народная мудрость гласила, что изгнать подменыша проще, если рядом находится представитель церкви. Ирландские фейри весьма богобоязненны. Знал ли отец Райан об истинных намерениях Майкла, о том доподлинно неизвестно. Так или иначе, он посетил коттедж Клири и побеседовал с Бриджит. Священник нашел ее в здравом уме и трезвой памяти, но, ввиду ее слабости, провел обряд соборования. Ее болезнь показалась священнику чем‑то вроде воспаления мозга, так что он решил не рисковать.
После его ухода Майкл начал действовать. Вместе со своим тестем и подоспевшим Джоном Данном он попытался напоить Бриджит травами. Бриджит сделала два глотка, но затем отказалась пить – травы были слишком горькими. Как известно, число три играет важнейшую роль в фольклоре, так что мужчины сочли ее отказ дурным знаком. Поскольку главным аргументом в общении с подменышами является раскаленная кочерга, муж пригрозил Бриджит кочергой. Только тогда она выпила последний глоток, но лучше ей не стало. Травы не подействовали.
14 марта, на 8‑й день болезни, Майкл отправился к другому знахарю – Дэнису Гейни. Лекарь и костоправ, Гейни был известен на всю округу. Методы у него были приблизительно следующие: когда к нему как‑то раз привезли парализованного больного, Гейни вырыл в поле огромную яму, наполнил ее коровьим и свиным навозом, набросал прелой соломы и вылил все помои, которые только нашлись в крестьянском хозяйстве. В эту яму он и окунул паралитика, который почти сразу вынырнул и побежал прочь, аж пятки сверкали. Снизойдя к горю Майкла, знахарь дал ему свой отвар, которым Майкл тем же вечером попытался напоить Бриджит.
Дома полудурка ждало еще одно потрясение – он узнал, что несколькими часами ранее скончался его отец. Для Майкла это был знак свыше. У него не оставалось сомнений, что фейри забеспокоились и пытаются отвлечь внимание от подменыша, причиняя вред близким Майкла. Он отказался присутствовать на бдении у гроба и остался дома, чтобы изгнать притворщицу‑ведьму. На подмогу пришли родные и близкие – снова тесть и вездесущий Джон Данн, а также кузены Бриджит – четверо братьев Кеннеди, ее тетка Мэри Кеннеди и кузина Джоанна вместе с маленькой дочерью Кейти. Время от времени в коттедж заходили соседи, которые впоследствии рассказали о произошедшем в зале суда. По словам одного из них, мужчины вшестером прижали Бриджит к постели и заставили ее выпить какой‑то зеленый отвар. «Глотай, ведьма!» – кричал Майкл Клири. После того как Бриджит насильно напоили отваром, он трижды повторил: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, скажи, ты – Бриджит, жена Майкла Клири?» После он плеснул ей на грудь то, что чопорные газеты назвали «определенной жидкостью». На самом деле это была моча, которую, наравне с куриным пометом, часто применяли в подобных обрядах.
Поскольку Бриджит не могла четко и удовлетворительно ответить на вопросы, ритуал повторяли несколько раз. Незадолго до полуночи, Данн решил прибегнуть к традиционному методу изгнания подменышей – подержать его над огнем. Подхватив Бриджит, мужчины потащили ее к очагу и держали над тлеющими углями, продолжая задавать вопросы. Вероятно, травяной отвар Гейни затуманил женщине мозг, но от такого потрясения она, наконец, четко ответила на вопросы. Да, она была Бриджит, женой Майкла Клири. Да, она была Бриджит, дочерью Пэтрика Боланда. Да, да, да. Присутствующим показалось, что они слышат голос настоящей Бриджит, и все вздохнули с облегчением. Выходит, фейри (или ведьма, или что там было) наконец оставила ее тело? Несколько раз ее просили опознать присутствующих, и она смогла опознать их всех, Удовлетворенные, мужчины разошлись.
Один Майкл не был доволен. Он по‑прежнему сомневался, что подменыша удалось изгнать. Ведь в легендах все по‑другому! А тут ведь не было никаких звуковых эффектов, никто не вылетал в трубу. Сидя у догоравшего очага, он думал свои тяжкие думы. И у него оставался всего один день.
Утром он снова пригласил священника отслужить мессу у них дома. В такой просьбе не было ничего необычного, и священник опять поговорил с Бриджит. Она казалась слабее прежнего. Отец Райан отметил, что рот у нее был совсем сухой и предложил ей выпить воды, чтобы она смогла проглотить облатку. Но, как он сообщил уже на суде, ему показалось, что Бриджит проглотит ее и так. В отличие от невнимательного священника, Майкл Клири и Джоанна следили за ней во все глаза. Они‑то и заметили, что Бриджит выплюнула облатку. По церковным меркам, это было кощунство, а согласно фольклорным канонам Бриджит еще раз подтвердила, что является ведьмой. А кто еще не сможет проглотить Тело Господне?
Через некоторое время Бриджит попросила Джоанну купить парного молока. Майкл, который и так был на взводе, – по его словам, он не спал 9 ночей напролет – прицепился к этому, казалось бы, незначительному факту. Ведь парное молоко – любимое лакомство фейри! Нет уж, не молоко ей, пусть отвар пьет! И вообще, как она за него заплатила? Джоанна показала Майклу шиллинг, который ей дала кузина. И тут произошло странное: Бриджит потребовала шиллинг назад, взяла его, сунула под простыню и потерла о свою ногу. Считалось, что если фейри потрут о ногу любой предмет, то могут превратить его в деньги. Непонятно, зачем Бриджит вновь напомнила полупомешанному мужу о фейри – то ли хотела его подразнить, то ли сама уже уверилась в том, что является подменышем. Ее выходка стало последней каплей. Майкл не слушал. Даже когда Бриджит велела привести соседей, чтобы те могли ее опознать, Майкл гнул свою линию. Вчера ночью ничего не получилось. На месте Бриджит оставалась ведьма.
Вечером Бриджит, ни с того ни с сего, попросила помочь ей одеться в лучшее платье. Она сказала, что «хочет предстать перед людьми». Вполне возможно, что она имела в виду своих родственников, которые уже вернулись с бдения и сидели в общей комнате. С другой стороны, «люди» – это еще один эвфемизм для «фейри». Майкл и Джоанна помогли ей выйти и сесть у камина. В молчании они просидели некоторое время, как вдруг Майкл набросился на жену. Он швырнул ее головой о камни перед очагом, порвал на ней платье и, надавив коленом ей на грудь, начал задавать все тот же вопрос. Изо рта ее пошла кровь. Тогда Майкл схватил лампу, облил живот Бриджит маслом и поджег. По словам маленькой Кейти, которая видела все это своими глазами, «Бриджит вспыхнула, как факел». Она не кричала и не оказывала сопротивления. Возможно, из‑за выпитых трав вкупе с ударом по голове она была без сознания. Хочется верить, что она уже не чувствовала боли.
Помимо малышки Кейти в коттедже было полно родни. Там была Джоанна, похоже, единственная, кто пытался остановить Майкла. Там была Мэри Кеннеди и отец Бриджит, Пэт Боланд. Четверо братьев Кеннеди храпели в спальне. Когда в комнате началась суматоха, они выскочили, но не стали мешать Майклу. Создается впечатление, что все они просто стояли и смотрели. Тесное помещение наполнилось дымом и смрадом от горящей плоти, но никто не решался открыть дверь. Дико таращась по сторонам, Майкл вопил, что никто отсюда не выйдет, пока ему не вернут жену. Он ждал, когда же подменыш вылетит в трубу. А как только это произойдет, Бриджит должна вернуться с минуты на минуту! Когда стало ясно, что Бриджит мертва, он вместе с тестем затолкал ее тело в очаг, чтобы фейри проще было улететь прочь. Они смотрели и ждали. Но ничего не происходило.
В спешке Майкл придумал другой план. Возможно, ничего и не должно произойти. Они закопают тело подменыша, а потом вернутся за Бриджит, которую фейри держат в волшебном форте. Нужно дождаться, когда она выедет из холма на сером скакуне, привязанная веревками к седлу. Согласно легенде, в этот момент следует выскочить перед ней с ножом, разрезать веревки и освободить пленницу. Три ночи подряд Майкл Клири бродил по холму. С собой у него был нож и револьвер. Последний он взял у приятеля – правда, таким образом Майкл хотел воздействовать не на фейри, а на своих трусливых родственников, которые боялись идти к форту ночью.
На утро после сожжения, Майкл вновь прибежал к отцу Райану и сообщил о содеянном. Возможно, он хотел не только покаяться, но и позвать священника на подмогу. Вдруг святой отец повлияет на фейри и те вернут Бриджит, живой и невредимой? Отец Райан дал знать полиции, хотя и не сообщил подробности произошедшего – просто сказал, что в исчезновении Бриджит Клири что‑то не ладно. Своих соучастников Майкл заставил сказать, что Бриджит выбежала из дома в пятницу ночью, и никто ее с тех пор не видел. Но полиция не прекращала поиски. 22 марта в неглубокой могиле было обнаружено тело Бриджит Клири. Коронер установил смерть от обширных ожогов. Майкл Клири предстал перед судом, а вместе с ним еще 8 человек, включая обеих женщин. Под давлением следствия именно Джоанна выступила основным свидетелем. В своих показаниях она изо всех сил старалась обелить своих братьев и Майкла Клири, а всю вину валила на Джона Данна, который надоумил Майкла испытать подменыша огнем. Майкл Клири получил 20 лет тюрьмы с каторжными работами, однако был выпущен на свободу через 15 лет. Его сообщники тоже получили тюремные сроки.
Ввиду того, что вся родня покойницы пребывала за решеткой, за телом Бриджит никто не явился. Церковь тоже не хотела связываться с таким странным происшествием (а кто его знает, что там было на самом деле?) Тело несчастной положили в наспех сколоченный гроб, и двое констеблей в сопровождении деревенских парней отнесли его на кладбище. После заката, разумеется, всех плохих покойников хоронят так. Там они отыскали могилу ее матери, притулившуюся у самой стены. Гроб Бриджит они оставили за низкой каменной стеной, а сами выкопали яму и, стоя на стене, осторожно опустили туда гроб так, чтобы он не коснулся поверхности земли (может, там, в глубине, земля не такая освященная, как снаружи). Все приличия были соблюдены. Наконец‑то Бриджит оказалась подле своей матери. На обеих могилах не было табличек с именами – возможно, старшая Бриджит и правда зналась с фейри.
Вскоре после похорон Джек Демпси, человек, с которым встречалась (?) Бриджит в роще, покончил с собой.
Английские газеты раздули скандал, ирландцев вновь называли невежами и варварами, за компанию досталось и папистам. А ребятишки в Типперэри еще долго повторяли стишок: «Кто ты – ведьма или фейри, иль супруга Майкла Клири?»
Колодки, плети и намордники
По части публичных наказаний англичане XIX века оплошали. Порядок и благопристойность охватывали все сферы жизни, добравшись, в конце концов, и до смерти, так что наказания утратили былую зрелищность. Если в минувшие века правители публично демонстрировали свою власть на телах осужденных, дабы вселить страх в остальных подданных, в XIX веке казни начали прятать от людских глаз. Как писал французский историк Мишель Фуко, «из наказания исключается театрализация страдания. Начинается эра карательной сдержанности» [35]. На рыночных площадях раздавалось лишь кудахтанье кур, а не стоны у позорного столба, с улиц исчезло привычное зрелище – телега, на которой кого‑нибудь пороли. Что и говорить, жизнь становилась скучнее. Горожане разочарованно вздыхали, вспоминая денечки, когда можно было приятно и поучительно провести выходные, наблюдая, как окунают в пруд вредную соседку. Давайте вместе с ними повспоминаем былое и проследим, какие наказания продержались до викторианской эпохи.
Начнем мы с неприятных, но наименее травматичных кар. Даже в XVIII веке почти каждый город в Англии был оснащен колодками, а также стулом для окунания в воду и позорным столбом. Как можно претендовать на цивилизацию, если таких насущных инструментов нет под рукой! Колодками наказывали за воровство, избиение жен, неподчинение хозяевам, бродяжничество, нарушение заповеди о дне субботнем, азартные игры, пьянство, гадание, и т. д. Наказание применялось со стародавних времен – в рукописях XII века находят изображение колодок. Они упоминаются и в «Короле Лире» Шекспира, когда Корнуолл приказывает подобным образом унизить Кента. Неудивительно, что король Лир остолбенел, а потом разъярился от такой дерзости – колодки считались плебейским наказанием, не для джентльменов и уж точно не для королевских слуг.
Колодки представляли собой две толстые тяжелые доски, между которыми находились зазоры для ног осужденного. Доски смыкались и запирались на замок. Ноги вытащить было невозможно, приходилось сидеть на площади, сколько скажут. А вид человека в колодках, который не может догнать и дать пинка в ответ, провоцировал прохожих на всевозможные пакости. В наказанных с удовольствием швыряли гнилыми овощами, а то и камнями.
В Средние века встречались даже колодки для пальцев. Казалось бы, мелочь, но уж очень неприятная. Деревянный зажим с отверстиями для пальцев тоже запирался на замок, и сунув палец в дырочку, его оттуда было уже не вытащить. Один палец мог удержать наказуемого на месте, а судя по обилию отверстий на зажимах, таким образом наказывали сразу несколько человек. Доставалось и слугам в богатых домах, и тем, кто нарушал церковные каноны.
Помимо колодок дня ног и пальцев существовал еще один вид колодок – pillory, которые на русский обычно переводят как «позорный столб». На самом деле, принцип работы был точно таким же, как у колодок для ног, с той лишь разницей, что в отверстия просовывали руки и голову. Осужденному приходилось стоять, а не сидеть. Предусмотрительные провинившиеся захватывали с собой лопатку, которой можно было защищать лицо от града камней. Правда, спина и остальные части тела все равно оставались отличной мишенью для метальщиков. Вся надежда на родных и друзей. В 1806 году в Гастингсе некую Мэри Вин связали за то, что она помогла преступнику вырваться из колодок.
Колодки и позорный столб в Воллингфорде, Оксфордшир. Рисунок из книги Уильяма Эндрюса «Наказания былых времен». 1899
Стояние у столба плавно перетекало в смертную казнь, если преступник успевал как следует насолить соседям. Весьма печально закончилась карьера знаменитой сводницы XVIII века Элизабет Нидхэм. Мамаша Нидхэм поставляла проституток высокопоставленным клиентам, заманивая в сети порока девиц из провинции, приезжавших в Лондон на заработки. Ее сомнительная деятельность так опостылела столичным моралистам, что они добились ее ареста за нарушение общественного порядка. Помогло им еще и то, что один из ее клиентов недавно был осужден за изнасилование. К стоянию у позорного столба сводница подготовилась тщательно, наняла телохранителей и прихватила лопаточку, чтобы прятать лицо. Но все впустую! Толпа так рьяно закидывала ее камнями, что пару дней спустя мамаша Нидхэм испустила дух. На тот свет старая сводня утянула еще одну жертву – чтобы получше разглядеть ее позор, какой‑то сорванец вскарабкался на фонарь, но упал на железную ограду и умер на месте.
Начиная с 1837 года, колодки и позорные столбы убирали с площадей под ропот горожан, которые недоумевали, что же теперь делать с гнилыми овощами и фруктами. Но традиции отмирают не сразу. Настоящие ретрограды проживали в корнуолльском городке Труро, где колодки тешили взор даже в 1840‑х. 4 октября 1844 года газета «Зе Уэст Бритон» писала: «В прошлый понедельник мы стали свидетелями омерзительного зрелища: двух старух, печально известных пьяниц, на шесть часов оставили в колодках на Боскавен‑стрит перед рыночными воротами. Одна из них спокойно сидела на рассыпанной соломе, подперевшись подушкой, и вязала, не обращая ни малейшего внимания на собравшуюся толпу. Зато вторая старуха, у которой не нашлось подушки и которая, вдобавок, страдала от болей в ногах, не прекращала рыдать» [36]. Четыре года спустя точно так же наказали девицу Элис Мортон. Не желая платить штраф за пьянство, девушка сбежала из городка, а когда надумала вернуться, ее уже поджидала полиция. По приказу мэра девушку посадили в колодки. Журналисты возмущались замшелыми взглядами мэра, но горожане наверняка были довольны – такая забава, да еще и бесплатно!
Второй пункт в нашей скорбной повести – стул для окунания в воду (ducking‑stool) с целью остудить чересчур горячую голову. Хотя это наказание похоже на способ выявления ведьмы, когда женщину связывали и бросали в воду, принцип действия у него был другой. В случае с подозреваемыми в ведовстве, судьи смотрели, всплывет женщина или утонет. Если утонет, то прими Господь ее душу, если всплывет, то можно вытащить ее и добить на берегу. Но стул, прикрепленный к длинному рычагу, использовали иначе – окунали преступницу с головой, но держали под водой недолго. Наказание, преимущественно женское, применялось для невоздержанных на язык – для тех, кто скандалил, ругался и сквернословил. Когда стул не был в употреблении, рычаг запирали на замок, потому что у местных ребятишек всегда было искушение поиграть с забавной штуковиной. Последней англичанкой, наказанной подобным образом, была некая Дженни Пайпс, которую окунули в воду в 1807 году.
Стул для окунания в воду в Леоминстере, Херефордшир. Рисунок из книги Уильяма Эндрюса «Наказания былых времен». 1899
Другим способом укоротить слишком длинный язык был железный намордник (branks или scold’s bridle), напоминающий клетку для головы, иногда с кляпом. Так развлекались в основном в провинции, где к сплетницам относились с особой суровостью – как соберутся у колодца, как начнут клеветать на честной народ! На говорунью надевали намордник, от которого тянулась цепь, и в таком виде женщину вели по улице до ближайшего позорного столба. До чего же тяжко, когда со всех сторон улюлюкают соседи, а у тебя нет возможности огрызаться! А все потому, что в железный кляп, давивший на язык, иногда вставляли иголки – чуть шевельнешь языком, и его пронзает нестерпимая боль. Тут уж навсегда расхочется болтать.
Женщина в наморднике. Рисунок из книги Уильяма Эндрюса «Наказания былых времен». 1899
Англичане XIX века с ужасом взирали на затеи милой старины, однако перегибы на местах тоже случались. К примеру, в графстве Чешир намордник в последний раз применяли в 1834 году. Жители Олтринхэма, что в предместьях Манчестера, в 1820 году решили выгулять в наморднике местную старушку, которая допекла всех сквернословием. Но у бабушки отнялись ноги, и милосердные горожане возили ее по улицам в тачке – не отменять же наказание по столь незначительному поводу! В тюрьме Престона, графство Ланкашир, намордником наказывали за ругань и богохульство, причем в последний раз заключенные примерили его в 1850 году. Правда, в середине века наказание показалось таким вопиющим, что вышестоящее начальство изъяло у тюремщиков варварский инструмент.
Еще в XVIII веке публичная порка была обычным, чтобы не сказать заурядным, зрелищем. Подобным образом карали разнообразные преступления, но в основном бродяжничество, проституцию и воровство. Можно сказать, что преступникам везло: какой бы болезненной ни была экзекуция, а все же лучше, чем смерть. По закону вору грозило повешение, если стоимость похищенного имущества превышала 5 шиллингов, но присяжным не хотелось брать на душу грех, и воров приговаривали к наказаниям помягче. Например, в Гастингсе в 1747 году Джейн Берчетт высекли за то, что она подговорила своего ребенка стянуть деньги у отца, в 1754 году Элизабет Релф наказали за «кражу птицы, именуемой курица», в 1776 году – вдову Энн Колбрэн за кражу двух носовых платков общей стоимостью 10 пенсов. Похожие преступления и наказания встречались по всей стране. Хотя попадались и более оригинальные случаи: в 1746 году у столба для порки пришлось постоять некоей Мэри, любительнице мужских костюмов. Под именем Джордж Гамильтон она сумела 14 раз вступить в брак, а донесла на нее уже последняя жена, ее же тезка Мэри Прайс. Обманщицу приговорили к публичной порке, однако не стали переодевать в женское платье – отстегали прямо в брюках.
В тех городишках, где не было позорного столба, полагались на телегу. Уж она точно отыщется в любом хозяйстве! Обнаженного по пояс преступника привязывали к телеге, которая останавливалась на перекрестках, чтобы палач угостил беднягу плетью‑девятихвосткой. Катилась телега очень медленно, так что неприятности могли растянуться на несколько часов. Со слабым полом англичане не церемонились и привязывали женщин к телегам наравне с мужчинами. Довольно часто эти наказания проводились сразу после церковной службы, чтобы прихожане успели как следует отдохнуть и соскучиться по острым впечатлениям и не расходились.
Махать плетью три часа напролет – занятие не из легких. Так и плечо разболится! Городские власти признавали вредность работы и щедро платили палачам. В 1767 году Томас Терлис, палач из Миддлсекса, брал по 10 шиллингов за экзекуцию мужчины и по 5 за наказание женщины. Остается лишь гадать, почему он оценивал женщин в два раза дешевле? Возможно, наказание не затягивалось или же проводить время в женской компании было гораздо приятнее, чем в мужской.
Публичная порка женщин была отменена в 1820 году, а в 1830‑х прекратили привязывать к телеге и мужчин. Один из последних случаев произошел в Лондоне в марте 1831 года: «После вынесения им приговора на судебном заседании в Суррее, в пятницу утром Сэмюэля Криди и Уильяма Харримана публично высекли, привязав к телеге, проехавшей 150 ярдов (137 м) по Ватерлоо‑роуд, Ламбет. Преступников, принадлежавших к банде Сорока Воров, обвиняли в краже пальто из кареты. Харриман стоически вынес наказание, зато Криди кричал в голос. После наказания обоих препроводили в таверну „Герцога Сассекского“, где их спины натерли бренди, а затем вернули в тюрьму Брикстон» [37].
В местах не столь отдаленных: английские тюрьмы
Тюремная жизнь в викторианской Англии тоже была гораздо скучнее, чем в предыдущие века. Ньюгейт, древнейшая лондонская тюрьма, расположенная напротив центрального уголовного суда Олд Бейли, никогда не считалась курортом. «Черный, как Ньюгейт» – говорили лондонцы с оглядкой на ее потемневшие стены. Внутри было еще мрачнее: сырость и невыносимое зловоние от сотен немытых тел, лежавших вповалку на полу. Однако господа побогаче рассчитывали как минимум на отдельную камеру, где можно было покутить напоследок. В XVIII веке в Ньюгейт могла проскользнуть любая женщина, назвавшись чьей‑нибудь родственницей, так что пирушки с вином и гулящими девицами были не редкостью. Преступницы тоже предавались радостям любви – еще бы, ведь беременная могла отсрочить казнь или вовсе ее избежать. В общем, жили узники тесно, грязно и недолго, зато весело и с огоньком.
Ньюгейт был не единственной темницей Лондона: в Сити существовало шесть тюрем, в Саусварке – семь, и по две в Клеркенуэлле, Степни и Вестминстере. В восьми тюрьмах, включая Флит, Кингз Бенч и Маршалси, содержались исключительно должники. В 1824 году в долговой тюрьме Маршалси провел три месяца Джон Диккенс, отец будущего романиста. Родные могли посещать заключенного в тюрьме и даже проживать вместе с ним, но сам должник не мог покинуть ее стены до уплаты долга. Впоследствии Чарльз Диккенс подробно описал Маршалси в романе «Крошка Доррит» (1857).
У причала в Вулвиче на волнах покачивались тюремные корабли. Дело в том, что после Войны за независимость США в 1770‑х Британия внезапно лишилась еще одной колонии для высылки преступников. Парламент распорядился выделить под тюрьму несколько кораблей, пока не станет ясно, что делать с арестантами. Временные меры растянулись на целых 80 лет. Утром заключенные уходили работать на берег, вечером возвращались в плавучие камеры. Многих проштрафившихся англичан высылали в Австралию, но в 1853 году законодатели посчитали, что незачем сливать в колонии английские помои. Прекращение ссылок на австралийский континент огорчило преступников, рассчитывавших обрести в колониях дивный новый мир. Женщины часто находили в ссылке мужей, обзаводились детьми, вставали на ноги. Теперь же дорога, не петляя, вела их в тюрьму, да еще какую!
В XIX веке на смену обветшавшим узилищам пришли тюрьмы нового образца: в 1816 году открылась тюрьма «Миллбэнк», в 1817 – «Брикстон», в 1842 – образцовая тюрьма «Пентонвилл», в 1851 – «Вандсворт», в 1852 – «Холлоуэй». С первого взгляда новые тюрьмы производили благоприятное впечатление: они были гораздо чище и просторнее, без склизких стен и зловонной соломы на полу. Но у цивилизованности была и оборотная сторона. В XIX веке велись дебаты о том, как эффективнее всего контролировать поведение заключенных, и особое опасение вызывало их общение между собой. Не хватало еще, чтобы тюрьма превратилась в университет, где неоперившаяся молодежь учится у опытных злодеев. Но как предотвратить какое бы то ни было общение, даже бытовое? Ответ лежал на поверхности – просто‑напросто запретить все разговоры.
Тюрьмы уподобились монастырям, где братия поголовно дала обет молчания. Такая система практиковалась, например, в «Колдбат Филдз» и «Тотхилл Филдз». Хотя заключенные спали в общих спальнях, в течение дня им запрещено было общаться – как во время работы, так и во время еды или прогулки по тюремному двору. Открыть рот позволялось только в часовне во время церковной службы, на исповеди, вероятно, но даже в церкви заключенным не давали забыть об их участи. Каждый сидел в кабинке, отделенной от соседней стеной, так что переговариваться было трудно. Интересно, что ловкачи пользовались уединением в кабинке, чтобы пилить пол во время коленопреклонения. За несколько недель некий арестант «Пентонвилла» сумел проковырять такую дыру, через которую умудрился бежать в самый разгар службы.
Камера в тюрьме «Пентонвилл». Рисунок из книги Генри Мэйхью «Криминальные тюрьмы Лондона и сцены тюремной жизни». 1862
Но чем постоянно одергивать шепчущихся и перемигивающихся узников, не проще ли разогнать их по одиночным камерам? Такого мнения придерживались основатели «Пентонвилла», где провел некоторое время Оскар Уайльд. В тюрьме насчитывалось 520 одиночных камер, которые многим современникам казались чересчур комфортабельными. Отопление зимой, большое окно, удобный гамак, туалет по последнему слову техники и ткацкий станок для работы – просто рай на земле! Да туда половина Ист‑Энда попросится! Однако в «Пентонвилле» царила настолько угнетающая обстановка, что заключенные сходили с ума в два раза чаще, чем в других тюрьмах. Одиночество было тотальным, ведь даже на прогулке узникам надевали маски, полностью скрывавшие лицо. Казалось, будто по двору в молчании бродят ожившие скелеты. Поднимешь маску – сразу в карцер, где шесть дней придется просидеть в кромешной тьме на хлебе и воде. Единственным опознавательным знаком был номер, нашитый на тюремной робе, но личность за этим номером было не разглядеть.
Кормили в тюрьмах скудно, но сносно. В «Миллбэнке» арестанты получали 350 мл какао и 230 г хлеба на завтрак, 140 г мяса, 450 г картофеля и 170 г хлеба на обед, 470 мл жилкой овсянки и 230 г хлеба на ужин. Однако стоит учесть, что заключенные не сидели без дела. Во многих тюрьмах им давался выбор – щипать пеньку или заниматься ремеслом, например, шить одежду или мастерить обувь.
Совсем иначе обстояли дела с каторжными работами (hard labour). Каторжные работы назначались за целый ряд преступлений, включая похищение людей, попытку изнасилования, попытку ограбления, нападение на полицейского, мошенничество, кражу собак, участие в мятеже, браконьерство, незаконную уборку мусора, кражу фруктов и другие злодеяния разной степени тяжести. Пользы от каторжной работы не было практически никакой. Тяжкий и совершенно бессмысленный труд являлся самоцелью, потому что изнашивал не только тело, но и нервы. Работа ради работы, наказание ради наказания.
В «Колдбат Фидлз», тюрьме с типичным режимом, арестанты тратили на каторжный труд 8 часов в день. Одним из занятий было перетаскивание пушечных ядер по двору: мужчины выстраивались на расстоянии трех метров друг от друга, один из них поднимал с земли ядро и клал на землю возле соседа, который должен был тащить его дальше. Арестанты тяжело дышали, от пота у них скользили руки, но упражнение продолжалось ровно 1 час 15 минут. После заключенные шли к ступальному колесу (treadwheel), которое представляло собой горизонтальный цилиндр с 24 ступенями снаружи. Можно было почувствовать себя белкой в колесе, точнее – белкой на колесе. Здесь арестанты проводили в общей сложности 0,5 часа в день, а в перерывах щипали пеньку. Иногда колесо приспосабливали для тюремных нужд: в тюрьме Бодмин, Корнуолл, арестантки работали на колесе по восемь часов в день, перемалывая зерно для кухни и близлежащей психиатрической лечебницы. Тем, кто из‑за возраста или слабого здоровья не мог крутить колесо, было уготовано иное занятие – железный барабан с ручкой, которую нужно было повернуть 10 тысяч раз в день (количество поворотов отмечалось на особом табло). Что ж, если арестанты не сходили с ума от скуки, то уж точно имели возможность накачать крепкие мускулы. На свободе пригодятся.
В Лондоне и предместьях было несколько женских тюрем, самая известная – в Брикстоне. Попадая в Брикстон, первые четыре месяца арестантка проводила в одиночной камере. Визиты в это время были строжайше запрещены. Через четыре месяца ее переводили в общее отделение, хотя разговаривать с товарками по несчастью ей по‑прежнему запрещалось. За хорошее поведение женщина получала право посещений и переписки, а также небольшой недельный заработок. Подразумевалось, что после выхода на свободу эти деньги позволят ей встать на ноги, а не осядут в ближайшем кабаке. Арестантки работали в прачечной, шили и вязали, в свободное время учились грамоте.
Когда бытописатель Генри Мэйхью добрался до Брикстона, надзирательница охотно сплетничала с ним о прошлом своих подопечных: «А та, что идет к нам навстречу, (…) получила пожизненное за убийство своего малыша. А ведь по ней даже и не скажешь! (…) Ее поведение у нас всегда было безупречным, ну точно ягненок. Мне кажется, она искренне раскаивается. А вон та и вовсе одна из лучших наших заключенных, а ведь направили ее сюда за то, что откусила мужчине ухо! Правда, он очень грубо с ней обращался, прежде чем она так сорвалась. Но в основном все тут за воровство и, вообще говоря, вели они беспутную жизнь» [38].
Арестант Пентонвилла и арестантка Миллбэнка. Рисунок из книги Генри Мэйхью «Криминальные тюрьмы Лондона и сцены тюремной жизни». 1862
Та же надзирательница потешалась над кокетством арестанток, которые даже за решеткой думали о нарядах: некоторые набивали уголь в кромку платья, чтобы юбки казались пышнее, плели жесткие корсеты из проволоки, делали кольца из оловянной фольги с пуговиц и припудривались известкой. Для новорожденных и детей постарше при тюрьме имелся детский сад. Детей, достигших двух лет, отправляли в работный дом, но после 1860 года женщинам было позволено оставлять детей при себе до конца срока. Как и их матери, дети носили синюю униформу в белую крапинку.
Малолетних преступников отправляли в «Тотхилл Филдз», бывшую тюрьму «Брайдуэлл». По данным на 1851–1852 годы 55 арестантов моложе 14 лет оказались в тюрьме за кражу товара на сумму 6 пенсов и ниже. Мелкие воришки отбывали срок от нескольких дней до полугода. В большинстве своем они были рецидивистами, в их послужном списке насчитывалось вплоть до 17 отсидок. Воровство из карманов было самым распространенным преступлением, но попадались и более оригинальные злодейства – например, кража морской свинки или кручение волчка в неположенном месте. «Почему ты украла ботинки?» – поинтересовался Генри Мэйхью у восьмилетней крошки. «Дык у меня ж своих не было», – отвечала девочка, получившая три месяца тюрьмы. Что ж, зато теперь у нее не мерзли ноги. Некоторые дети демонстративно били на улицах стекла и фонари, дожидаясь, когда же появится «бобби». По крайней мере, в тюрьме можно было рассчитывать на неплохую кормежку, горячую ванну раз в месяц и самые настоящие сапоги! Почему бы не скоротать в таких условиях зиму?
Наказания в тюрьмах XIX века были весьма умеренными по сравнению с веками предыдущими. Взять, скажем, статистику за 1853 год. В тюрьмах Англии и Уэльса содержалось 142 166 арестантов обоего пола и всех возрастов. К ним были применены следующие наказания: наручники и кандалы (75 мужчин, 15 женщин), порка (173 мужчины, ни одной женщины), заключение в карцере (6915 мужчин, 860 женщин), заключение в одиночной камере (5584 мужчины, 1085 женщин), урезание рациона (31 389 мужчин, 5277 женщин), другие наказания (13 491 мужчин, 374 женщины). Напрашивается вывод, что чаще всего арестантов морили голодом. Порка осуществлялась плетью‑девятихвосткой (вплоть до 36 ударов), но с 1820 года к женщинам уже не применялась. Канули в прошлое времена, когда проституток стегали плетью перед судьей, а они умоляли его опустить молоток и тем самым остановить истязание. В остальном же преступниц наказывали так же строго, как и мужчин. Например, в 1842 году десятилетнюю Кэтрин Бэнкс из Гастингской тюрьмы на семь дней посадили на хлеб и воду за воровство тюремной собственности, после чего ей были назначены 3 месяца каторжных работ и заключение в одиночной камере последнюю неделю каждого месяца. Непроницаемая темнота карцера до того страшила арестанток, что они кричали и отбивались, пока их волокли по коридору дюжие охранники из мужской тюрьмы.
От костра до петли
Что касается казней, викторианцы с ужасом (или, наоборот, с ностальгией?) вспоминали жестокости прошедших веков. Предки не миндальничали с преступниками. Чего стоит только повешение живьем в цепях или узкой клетке! В 1777 году в клетке подвесили разбойника Джона Уитфилда, застрелившего путешественника на большой дороге. Дни напролет жители деревушки Уэзерэлл, Камбрия, затыкали уши от его жалобных воплей, но никто не вынес ему хлеба – как бы рядышком не повиснуть. Мучения грабителя прекратил кучер проезжавшей мимо почтовой кареты, который и пристрелил беднягу.
Своеобразным юмором отличались приговоры отравителям. Нет, их не угощали отравленной кашей из котла. Их варили в котле. В 1531 году Генрих VIII учредил такое наказание специально для Ричарда Роуза, повара епископа Рочестерского (а четырьмя годами позже казнил и самого епископа, но куда более приземленным способом – отсечением головы). В своей лондонской резиденции епископ подкармливал нищих, но повар не разделял его человеколюбия. Не проще ли отравить попрошаек? Вот он и отравил. На беду отравленную кашу отведали члены семьи и слуги епископа, а когда у них разболелись животы, всплыла страшная правда. Недолго думая, король распорядился пустить повара на бульон. На казнь Ричарда Роуза в Смитфилде собралась невиданная толпа народа – в кои‑то веки казнь отличалась новизной! В 1547 году милосердный Эдуард VI отменил жестокий указ, но к тому времени заживо успели сварить еще двух служанок‑отравительниц.
Клетка для повешения. Рисунок из книги Уильяма Эндрюса «Наказания былых времен». 1899
Впрочем, это была еще не самая чудовищная казнь. Государственную измену и покушение на жизнь монарха карали многоступенчатой карой «hanging, drawing and quartering». К эшафоту преступника волокли на решетке, чтобы дать зрителям возможность выразить ему свое презрение. Затем его подвешивали, но не до смерти. Веревку перерезали, и начиналась кровавая фантасмагория: его кастрировали и потрошили, а если он оставался жив, то мог наблюдать, как жгут его внутренности. Казнь завершалась отсечением головы и четвертованием, после чего преступника по кускам выставляли на городских воротах. Именно так встретил смерть свободолюбивый шотландец Уильям Уоллас, известный по фильму «Храброе Сердце». Но казнь применялась и в более поздние времена. В 1660 году таким мучениям подвергся генерал‑майор Томас Гаррисон, один из сторонников Оливера Кромвеля, вынесших смертный приговор Карлу I. Посмотреть на казнь собрались тысячи, среди них и Карл II, сын обезглавленного короля. Зрелище получилось впечатляющим: когда палач вскрыл преступнику живот и вытянул кишки, Гаррисон нашел в себе силы дать мучителю тумака. Мужественный поступок, что и говорить. С другой стороны, не лучше ли быть без сознания, когда из тебя вытаскивают внутренности?
На костре сжигали не только ведьм и еретиков, но и фальшивомонетчиц, а также женщин, убивших своих мужей. Последних тоже обвиняли в измене, но «малой» (petty treason), т. е. в покушении на жизнь лица, которому убийца должен хранить верность. На эшафоте воздвигали шест, преступницу усаживали на стул и привязывали к шесту удавкой за горло. Хворост у основания шеста поджигали, но прежде чем огонь добирался до приговоренной, стул отодвигали, чтобы она задохнулась и тем самым избежала еще более мучительной смерти. Например, в 1722 году Элеанор Элмсом приговорили к смерти за убийство супруга. Перед казнью ее одежду вымазали дегтем, на голову ей нацепили пропитанный дегтем чепец. В таком виде женщину подвели к шесту, заставили встать на бочку и привязали цепями. На шею ей накинули удавку, другой конец которой был прикреплен к шесту посредством шкива (колеса с ободком по окружности для передачи движения приводному ремню. – Ред.). После всех приготовлений палач затянул веревку, и женщина задохнулась, прежде чем ее тело объяло пламя.
Трудоемкий метод срабатывал не всегда. В мае 1726 года в Тайберне казнили Кэтрин Хэйес, тоже приговоренную к смерти за убийство мужа. Вместе с двумя сообщниками, Биллингом и Вудом, она напоила супруга допьяна, после чего мужчины убили его и, чтобы замести следы, расчленили тело. Именно Кэтрин предложила отрубить голову и захоронить ее подальше, тем самым затруднив опознание. Но голову, которую убийцы бросили в Темзу, вскоре обнаружили и выставили на шесте во дворе церкви Сент‑Маргарет в расчете, что кто‑нибудь ее опознает. Так и произошло. Троих убийц приговорили к смертной казни, но Вуд скончался от лихорадки еще в тюрьме. Биллинга повесили, а после смерти тело оставили болтаться в цепях возле того пруда, куда он сбросил останки Хэйеса. Кэтрин ожидал костер, но огонь вспыхнул так быстро, что палач обжег руки, когда затягивал удавку. Он отскочил, а Кэтрин еще долго кричала и пыталась оттолкнуть от себя горящие головешки. Чтобы не растягивать ее мучения, в костер начали бросать охапки хвороста. Смерть наступила скоро, но потребовалось еще три часа, чтобы тело превратилось в пепел. В период с 1702 по 1734 годы, 10 женщин были сожжены в лондонском районе Тайберн. По всей Англии с 1735 по 1789 годы такой казни подверглись, по меньшей мере, 32 мужеубийцы и фальшивомонетчицы.
Господ посолиднее казнили на плахе при помощи топора. Местом казни был выбран холм на северо‑западной стороне Тауэра, куда загодя собиралась толпа, чтобы поглазеть на расправу. Горожане взбирались на крыши и балконы, а иные даже висли на мачтах подплывших поближе кораблей. Для каждой казни приносили новую плаху, т. е. деревянную колоду, на которую приговоренные клали голову. Иногда плаху делали такой низкой, что осужденный фактически лежал ничком на погосте, так что к отчаянной процедуре примешивалась порция унижения. Но обычно плаха достигала 60 см в высоту, и осужденный просто вставал рядом с ней на колени.
Топор, плаха и маска палача. Рисунок из книги Уильяма Эндрюса «Наказания былых времен». 1899
Топор тоже внушал трепет – почти метр в длину, с 25‑сантиметровым лезвием. Неудивительно, что после удара приходилось менять колоду! Тела казненных складывали в гробы, загодя привезенные к погосту. Отрубленные головы выставляли на пиках на Лондонском мосту. Предварительно их пропаривали в большом котле с солью и тмином, чтобы запах специй отогнал чаек и горожане могли любоваться сим поучительным зрелищем как можно дольше.
Удар топором страшен и сам по себе, но еще ужаснее была серия ударов. Не всякий палач отличался точностью – например, печально известному Джеку Кетчу однажды потребовалось 5 ударов, чтобы отделить голову от тела. Поэтому с палачом приговоренные разговаривали спокойным, приветливым тоном, а то, не приведи Господь, разнервничается. Нет ничего хуже, чем когда твою голову пытается оттяпать палач с трясущимися руками. Сэр Томас Мор, философ и государственный деятель, казненный за измену, так увещевал своего палача: «Соберись с духом и не бойся выполнить свой долг. Моя шея коротка, так что прицелься поточнее, а то поплатишься репутацией». Он попросил расстелить свою бороду по колоде, ведь никто не отдавал приказ оттяпать ему бороду вместе с головой.
Томасу Мору повезло, палач отправил его к райским вратам одним ударом. Зато в 1746 году казнь лорда Килмарнока и лорда Балмерино превратилась в настоящий трагифарс. Оба лорда были якобитами, сторонниками Чарльза Стюарта, претендента на английский престол. После того как войска Красавчика Чарли потерпели поражение, его сторонников привезли в Тауэр. Увы, Килмарноку и Балмерино не повезло вдвойне, потому что у их палача Джона Трифта пошаливали нервы. Еще до появления осужденных, Трифт, который уже лет 10 не рубил головы, упал в обморок. Сглотнув, официальные лица привели его в чувство и взбодрили бокалом вина. Когда блистательный лорд Килмарнок взошел на эшафот, бедняга Трифт окончательно смутился и заплакал. Его опять угостили вином, а сам Килмарнок ласково заговорил с ним и одарил несколькими гинеями. Палач, рыдающий в жилетку своей жертве, – то еще зрелище. В итоге Трифт приободрился и голову Килмарноку отсек одним ударом.
Наступила очередь лорда Балмерино, который даже на казнь явился одетым в униформу мятежников. Его внушительный вид вновь привел Трифта в трепет, и он начал просить у лорда прощение. Тот не только простил палача, но и сунул ему три гинеи, извинившись за скудное подношение. Сказав напоследок, что будь у него тысяча жизней, он отдал бы их все за правое дело (имелся в виду переворот), лорд Балмерино подошел к плахе. Согласно этикету, приговоренный взмахом руки подавал палачу знак опустить топор. Так произошло и на этот раз. Но то ли Балмерино чересчур резко взмахнул рукой и спугнул орудие палача, то ли Трифт слишком расслабился от слез и выпивки, но он только ранил лорда. Потребовалось еще два удара, чтобы отсечь ему голову, и все это время тело приговоренного придерживали тюремщики. Последним, кого в Великобритании казнили путем отсечения головы, был якобит Саймон Фрейзер, лорд Ловат. Его обезглавили 9 апреля 1747 года.
В наследие от предков англичанам викторианской эпохи досталась только виселица. Первоначально виселица была расположена на перекрестке современных улиц Эджвер‑роуд и Оксфорд‑стрит неподалеку от Мраморной арки. Сегодня на площади можно разглядеть табличку, отмечающую прежнее расположение эшафота. В XII веке это место занимали Тайбернские поля, поросшие вязами, которым лондонцы нашли удачное применение – стали вешать на них преступников. Через Тайберн пролегала основная северная дорога в Лондон, так что приезжие могли наглядно ознакомиться с участью воришек и сделать выводы. И как же здорово, когда развлечения поджидают путешественника не только в центре города, но и на окраине!
С ростом урбанизации кандидатов на повешение становилось все больше, а деревьев меньше, так что в Тайберне воздвигли виселицу. Первое упоминание о тройной тайбернской виселице относится к концу XVI века. Время от времени ее чинили, но в 1759 году решено было заменить постоянную виселицу передвижной. Вплоть до последнего повешения в ноябре 1783 года виселицу собирали перед каждой казнью.
Тайберн был не единственным местом в Лондоне, где вешали преступников. Правонарушителей часто казнили прямо на месте совершенного преступления: например, во время антикатолического мятежа 1780 года, возглавляемого лордом Джорджем Гордоном, был разграблен дом верховного судьи лорда Мэнсфилда. После подавления волнений несколько мятежников были повешены прямо напротив этого дома на площади Блумсбери. Иногда осужденные ходатайствовали, чтобы их казнили во дворе собственного дома, где, как известно, и стены помогают. Тем не менее Тайберн был самым знаменитым местом для повешения, и сюда всегда стекались толпы зевак.
Осужденные дожидались казни в тюрьме, зачастую, в Ньюгейте, откуда в назначенный день их везли к «тайбернскому дереву». Повешения проводились по понедельникам или пятницам, хотя строго правила не соблюдались. В XVIII веке для повешения мог быть выбран любой день, кроме воскресенья, чтобы «тайбернская ярмарка», как называли столпотворение возле виселицы, не отвлекала народ от молитв.
В полночь перед казнью осужденных будил звонарь, который зачитывал им душеспасительные вирши о том, что хорошо бы покаяться перед смертью. Очень скорой смертью. Таким вдохновляющим подарком преступники были обязаны купцу Роберту Доу, который так беспокоился о спасении заблудших душ, что в 1604 году назначил ежегодное жалованье звонарю, чтобы тот напутствовал висельников. В свою последнюю ночь им вряд ли удавалось выспаться. Слабохарактерные плакали и стенали, люди с более крепкими нервами просили зануду замолчать. Особенно отличилась убийца Сара Малколм: дождавшись окончания стишка, она выкрикнула: «Эй, мистер звонарь, вот тебе шиллинг, сгоняй за пинтой».
С утра осужденные собирались в часовне, чтобы помолиться и выслушать проповедь. С них снимали кандалы, но руки связывали веревкой, чтобы преступники могли складывать их в молитве. На практике большинство осужденных пользовались относительной свободой движений, чтобы снимать шляпу перед барышнями или показывать неприличные жесты толпе. Грабителя Джека Шеппарда, четыре раза удравшего из Ньюгейта, везли к эшафоту в кандалах, тем самым разрушив его планы. (В кармане он прятал складной нож, чтобы в решающий момент разрезать веревки, спрыгнуть с тележки и слиться с толпой. Не получилось.)
Расстояние от Ньюгейта до Тайберна составляло 4 километра, телега с осужденными покидала тюрьму в 9–10 утра и добиралась до места казни за час. В прежние времена с висельниками не церемонились, запросто могли привязать к лошади и волочить в таком виде до эшафота, но уже в XVII и XVIII веках процедура смягчилась. Преступники побогаче добирались в Тайберн в каретах, украшенных траурными лентами, и нанимали катафалк, чтобы довезти туда свой гроб (обычно гробы складывали в ту же телегу, на которой ехали осужденные).
Всю дорогу от тюрьмы до плахи преступники слушали перезвон колоколов, ни на секунду не сомневаясь, по кому те звонят. Тем не менее, дорога была не такой уж унылой благодаря старинному обычаю угощать смертников вином. В конце XVII века телега останавливалась возле кабака «Краунз Инн» в Сент‑Джайлзе, где осужденные напивались допьяна. Считалось крайне нежелательным отказываться от последнего угощения. Ходили байки о тех беднягах, что отправились в Тайберн, минуя кабак, а уже через пару минут после их смерти приходили вести о помиловании. Задержись они в таверне, остались бы живы! Другое дело, что не все лондонцы одобряли эту традицию. В газетах писали про висельников, которые буквально выползали из телеги и весело гоготали в свой смертный час – это вместо осознания своей вины и раскаяния! В 1735 году было официально запрещено предлагать осужденным алкоголь, хотя сердобольные конвоиры продолжали поить их вином.
Вдоль улиц, по которым катилась телега, собирались зеваки, а уж возле виселицы яблоку было негде упасть. Знатные дамы и господа подъезжали сюда в каретах и из окошек наблюдали за казнью. Народ попроще или стоял на своих двоих, или сидел на подмостках, возведенных специально по случаю. Подмостки возводили спекулянты, продававшие места поближе к эшафоту за огромные суммы – чем ужаснее преступление, тем дороже. Подобной спекулянткой была мамаша Проктор, которая однажды заработала 500 фунтов за повешение (и это в XVIII веке!). В 1758 году другая спекулянтка, мамаша Дуглас, запросила непомерную цену за лучшие места, с которых зрители могли наблюдать за казнью государственного изменника. Но преступника неожиданно помиловали, а зрители, заплатившие загодя, в ярости разнесли подмостки и чуть не убили спекулянтку. Повсюду сновали торговцы джином, фруктами, печеной картошкой, пирогами с утрем и имбирными пряниками. Громко кричали продавцы баллад – у них были припасены листовки с последними речами осужденных, напечатанными заранее (как у знаменитостей, еще в тюрьме у них брали интервью) и с комментариями известных горожан.
Когда телега подъезжала к виселице, преступникам накидывали петлю на шею. Удавку плели из конопли, хотя в исключительных случаях ее могли заменить на шелковую. Казнь происходила следующим образом: телега трогалась с места, петля затягивалась на шее и приговоренный умирал от удушья. Уже в XIX веке вошла в употребление новая модель виселицы – с откидным люком.
Повешение графа Феррерса (гравюра XVIII века неправильно изображает процесс повешения). Рисунок из книги Уильяма Эндрюса «Наказания былых времен». 1899
Экспериментировать с последним вариантом казни начали еще во второй половине XVIII века. В частности, именно такие подмостки были приготовлены для повешения Лоуренса Шэрли, четвертого графа Феррерса, в 1760 году. Граф Феррерс был известен беспутным поведением, так что его жена вынуждена была добиться официального разрешения о раздельном проживании, что само по себе свидетельствует об образе жизни графа, а осужден он был за убийство своего управляющего. Казнь обставили с особой торжественностью, ведь повешение лорда – это исключение из правил. Эшафот задрапировали черной тканью, а сам сиятельный преступник прикатил в Тайберн на ландо, одевшись в свадебный костюм. Места у виселицы были распроданы, зеваки с волнением ждали казни – да еще такой необычной, с люком! Но палач выбрал слишком длинную веревку, и когда Феррерс упал в люк, его ноги коснулись земли. Чтобы не мучить бедолагу, палач придушил его по старинке, подергав за тело.
Надо сказать, что в XVIII веке кончина на виселице могла быть долгой и мучительной. На помощь приходили друзья, которые дергали приговоренного за ноги, чтобы ускорить наступление смерти. Интересен случай с Энн Грин, которую приговорили к казни за убийство новорожденного и повесили в Оксфорде. Она провисела в петле около получаса, и все это время друзья тянули ее за ноги и били по груди, чтобы прекратить агонию. После констатации смерти ее тело положили в гроб и перевезли домой к знакомым… а поутру она проснулась. Врач пустил ей кровь – в медицинских целях, а не чтобы добить бедняжку окончательно, – и через пару часов к ней вернулся дар речи. Вешать Энн повторно не стали. Месяц спустя она уехала в провинцию, забрав с собой гроб в качестве сувенира.
У виселицы приговоренные снова слушали молитвы. У них оставалось время, чтобы произнести краткую речь, попрощаться с родными и, в идеале, попросить прощения за свои грехи. Многие так и делали. Порою преступники рыдали и молили о пощаде, или же падали в обморок прямо в телеге. Но все зависело от характера. Например, юная ирландка Ханна Дагоу еще по дороге выкрикивала оскорбления, а у виселицы умудрилась распутать веревку, стягивавшую руки, стащить перчатки и чепчик и бросить их друзьям. Палачу ее поступок очень не понравился, ведь по закону ему доставалась вся одежда повешенного. Но не устраивать же драку из‑за шляпки и перчаток! Он поспешил остановить девицу, прежде чем она еще что‑нибудь снимет, но не тут‑то было. Ханна с такой силой ударила его коленом в пах, что палач упал с телеги. Толпа взорвалась одобрительными криками, а ехидная ирландка на всю площадь сообщила, что именно она думает о его профессионализме. А когда палач все же обмотал ее шею удавкой, девушка со всего маху кинулась вниз на землю, можно сказать, покончив с собой.
После повешения тело преступника оставляли болтаться в петле примерно час для пущего устрашения зрителей. Женщины хватали труп за руки и терлись о них щеками – считалось, что это лечит прыщи. К телу подносили и младенцев, страдающих от кожных болезней, чтобы «смертный пот» исцелил их язвы. Щепки от виселицы слыли хорошим средством от зубной боли, а конопляная удавка приносила удачу. Кусками веревки торговал палач, и чем популярнее был преступник, тем дороже она ценилась.
В 1783 году повешения в Тайберне прекратились. Виселицу перенесли во двор Ньюгейта, к радости властей, которым надоел галдеж во время «ярмарки». Тем не менее многие лондонцы, в их числе и писатель Самюэль Джонсон, возмущались таким нововведением. Ведь смысл повешения в том, чтобы привлечь как можно больше народа – а уж для устрашения или развлечения, не суть важно. В Ньюгейте публичные казни продолжились с меньшим размахом, хотя по‑прежнему собирали толпы зрителей.
Послышалось немало разочарованных вздохов, когда публичные казни окончательно отменили в 1868 году. Последней женщиной, казненной на глазах у благодарных зрителей, стала убийца Фрэнсис Киддер (2 апреля 1868 года), последним мужчиной – ирландец Майкл Барретт, устроивший взрыв в тюрьме «Клеркенуэлл» в попытке освободить товарищей (казнен 26 мая 1868 года). Петлю на шее обоих осужденных затянул палач Уильям Кэлкрафт, чья карьера растянулась на 45 лет. К слову, мистер Кэлкрафт был образцовым отцом семейства, воспитывал двоих детей, в качестве хобби разводил голубей и кроликов. Зарабатывал палач прилично – 25 шиллингов в неделю плюс гинея за повешение и три шиллинга за экзекуцию. Неудивительно, что 75‑летний старик так протестовал, когда в 1874 году начальство все же выпроводило его на пенсию.
Тогда как в Англии палачами становились исключительно мужчины, Ирландия могла похвастаться женщиной‑палачом. В 1820‑х некую Бетти из провинции Коннахт приговорили к смертной казни, но помиловали после того, как она согласилась перевешать банду воров, браконьеров и похитителей скота. С заданием Бетти справилась так блестяще, что местные власти предложили ей работать на полную ставку. Ирландцы зачарованно смотрели, как Бетти готовит петлю, и стращали ребятишек: «Будете шалить, и вас заберет леди Бетти!»
Если преступнику удавалось избежать петли, сограждане все равно находили способ как следует его наказать. К примеру, в XIX веке практика пронзать тела самоубийц колом практически сошла на нет, однако в особо резонансных случаях англичане рады были воскресить традицию. Повод нашелся в 1811 году: около полуночи 8 декабря в доме по адресу Рэтклифф‑хайвей, 29, произошло убийство торговца тканями Тимоти Марра, его жены Селии, их сынишки 3 месяцев от роду и мальчика‑подмастерья. Уцелела только служанка, которая отлучилась купить устрицы. Когда девушка вернулась и, почуяв неладное, позвала на подмогу ночного дозорного, ей стало уже не до ужина. За 20 минут неизвестный злодей убил всю семью, размозжив их головы большим молотком с заостренным краем, каким пользуются корабельные плотники (молоток был найден на месте преступления). Малышу убийца не только повредил голову, но и перерезал горло. Газетчики смаковали подробности, описывая, что вся лавка была забрызгана кровью и мозгами, а подмастерье буквально утонул в лужи крови.
Двенадцать дней спустя произошло второе убийство, на этот раз в таверне на Нью‑Грэвел‑лейн. Жертвами стали трактирщик Джон Уилльямсон, его жена Элизабет и служанка Бриджит Харрингтон. Услышав возню и крики, постоялец трактира Джон Тернер, находившийся в то время на втором этаже, не бросился на подмогу, а наскоро связал простыни и полез из окна. Его‑то и заметил проходивший мимо ночной дозорный. Но было слишком поздно. Тело мистера Уильяма дозорные нашли в подвале, трупы его жены и служанки – на кухне. У всех троих была размозжена голова и перерезано горло. В трактире в тот момент находилась и 14‑летняя Китти, внучка Уилльямсона, но девочка спала так крепко, что не услышала, как вошел убийца. Крепкий сон спас ей жизнь, поскольку убийца тоже ее не заметил.
21 декабря по подозрению в убийстве был задержан моряк Джон Уилльямс, которого видели в трактире за несколько часов до убийства. Как выяснилось, он служил с Марром во флоте и затаил на него обиду (впрочем, некоторые историки считают, что Уилльямса обвинили огульно). Подозреваемый сумел избежать эшафота – повесился в камере тюрьмы «Колдбат Филдз». Однако Фемида настигла его и после смерти. Раздосадованные лондонцы, которые рассчитывали полюбоваться на казнь, вспомнили старинную кару для самоубийц. Тело Уилльямса провезли по городу на телеге и закопали на перекрестке дорог Коммершиал‑роуж и Кэнон‑стрит. Грудь его пронзили колом, причем заколачивали кол тем самым молотком, которым было совершено убийство. На каждом ударе толпа радостно вскрикивала.
Во второй половине XIX века казни стали более гуманными. В 1866 году врач Сэмюэль Хотон опубликовал очерк под названием «О повешении, рассмотренном с механической и физиологической точек зрения». Это он посоветовал изменить процедуру повешения и сбрасывать приговоренных с высокого эшафота через люк. Веревка под тяжестью тела ломала позвоночник, и смерть происходила мгновенно. Главное, правильно рассчитать длину веревки, а это удавалось не всегда.
Казнями былых времен повеяло в 1885 году на повешении Роберта Гудала, торговца фруктами, который убил свою жену железным ломом и сбросил ее тело в колодец. Палач Джеймс Берри ошибся в расчетах и содрогнулся, когда заглянул в люк: веревка так натянулась, что обезглавила Гудала, и его голова в белом мешке лежала поодаль от тела. Давно англичане не видывали настолько кровавых казней. Впрочем, подданные Генриха VIII или Королевы Девственницы разве что посмеялись бы над слабонервными потомками.
Екатерина Коути
Из книги «Недобрая старая Англия»
[1] Подробнее о лондонской полиции второй половины XIX века можно прочесть в книге С. Чернова «Бейкер‑стрит и окрестности».
