Показать все теги
В России нет ни одного другого государственного деятеля, который, уйдя из правительства, по-прежнему продолжал бы вызывать столь большой интерес. Чубайс — одна из самых сложных и самых мифологизированных фигур в современной российской политической жизни. Он не был автором перехода к рынку, однако в его послужном списке числятся три крупные экономические реформы, а также два мифа о том, как и по каким причинам он эти реформы осуществлял
Ее красота была столь ослепительной, что, как гласит народная легенда, когда солдатам приказали ее расстрелять, те из боязни обольщения, палили в нее зажмурившись, не смея даже взглянуть ей в лицо. Эти сведения не вполне точны, хотя казнь действительно имела место. На самом деле, никто не стрелял, не щурился, не опускал очи долу. Напротив, жадная до зрелищ толпа, запрудившая 29 августа 1743 года Васильевский остров, глядела во все глаза и на эшафот, сколоченный наскоро из грязных досок
В 1721 году императору Петру Алексеевичу был присвоен титул «Великий». В истории российской это было не ново - за 35 лет до Петра так называли «царственныя большия печати и государственных великих посольских дел оберегателя, ближнего боярина и наместника новгородского» князя Василия Васильевича Голицына (1643-1714)
Русский полярный мореход, первым обогнувший Новую землю.
Кормщик, родом из Олонца. Савва Лошкин первым прошел вдоль всего восточного берега Новой Земли и обогнул ее, причем провел на восточном берегу две зимы и только на третье лето вышел к западным берегам.
Годы плавания Лошкина вокруг Новой Земли в точности не известны, но обычно оно датируется временем около 1760 года. Основанием для этого служит указание В. В. Крестинина, что, по словам кормщика Рахманина, который был искренним приятелем Лошкина, плавание последнего «происходило перед нынешним временем около 25 лет». Так как Крестинин писал эти слова в 1788 году, то плавание Лошкина приходится приблизительно на 1763 год, 'округляя — на 1760 год. Другие авторы, в их числе Козакевич (24, 37), указывают на 1742 год. Этот год приводится на основании надписи на кресте, найденном в 1833 поду Пахтусовым на восточном берегу южного острова Новой Земли, в устье реки Саввиной. Эта надпись гласит:'«Поставлен сей животворящий крест на поклонение православным христианам, зимовщики, 12 человек, кормщик Савва Ф...анов на Новой Земле, по правую сторону Кусова Носа. ЗСН году июля 9 дня". Буквы ЗСН означают 7250 год (от «сотворения мира»), т. е. 1742 год современного летоисчисления.
Пахтусов пишет (84, 133—134): „Нельзя сомневаться, что это тот самый Савва, который обошел Новую Землю кругом около мыса Доходы. Хотя предание называет его Лошкиным, но эта разница в прозвище могла произойти от двух причин: либо Савва имел две фамилии—Лошкин и Фофанов, либо вырезывавший надпись на кресте, из уважения к своему кормщику, назвал его по отчеству Феофановым “. Объяснение, даваемое Пахтусовым, является в известной мере натяжкой, а потому уверенности в том, что крест в устье реки Саввиной (название это дал Пахтусов) действительно был поставлен Лошкиным или его спутниками, нет. Поэтому мы считаем более обоснованным год плавания Лошкина 1760, а не 1742, приводимый на кресте. Можно отметить, что указанный крест стоял еще в 1924 году.
Единственным источником, благодаря которому до нас дошли сведения о замечательном плавании Саввы Лошкина, является рассказ Федота Рахманина, записанный в 1788 году членом-корреспондентом петербургской Академии Наук В. В. Крестининым. Рассказы о Лошкине и его плавании были свежи среди архангельских мореходов еще в 1821 году.
Савва Лошкин дал первое описание восточного берега Новой Земли, записанное со слов Рахманина Крестининым.
Сейчас северная часть Новой Земли носит название «мыс Лошкина».
В.Ю. Визе
Из книги «Русские полярные мореходы из промышленных, торговых и служилых людей XVII-XIX в. Биографический словарь», 1948
130 лет назад имя его гремело в одном ряду с именами таких корифеев российской адвокатуры, как В.Д. Спасович, Д.В. Стасов, В.Н. Герард, А.И. Урусов. Он выступал на самых крупных политических процессах эпохи — участников Казанской демонстрации 1876 г., «50-ти», «193-х». Борцы против самодержавия, «народные заступники» считали его «одним из самых преданных» своих единомышленников[1]. Его родной брат — Петр Васильевич — был казнен по приговору царского суда за участие в польской социалистической партии «Пролетариат». Самого же Григория Васильевича арестовали. В тюрьме впечатлительный адвокат не вынес тягот одиночного заточения, заболел душевным расстройством, и на этом все — и без того скудные, разрозненные — сведения о нем обрываются. Теперь его имя почти безвестно. Только в специальных справочниках ему отводят по нескольку строк, причем год заболевания Бардовского (1880) объявляется датой его смерти[2], тогда как в действительности он прожил еще 27 лет. Но — обо всем по порядку. Трагическая судьба адвоката Бардовского заслуживает доброй памяти...
Григорий Васильевич Бардовский вырос в семье известного и передового для своего времени педагога, директора 1-й Петербургской гимназии Василия Степановича Бардовского. Влиятельная либеральная газета «Голос» в некрологе Василия Степановича отметила его «честное служение в течение 44 лет на трудном педагогическом поприще»[3].
Григорий Васильевич родился в 1848 г. То был год бурных революционных потрясений на Западе. Отзвуки их долго волновали и Россию. Детство и отрочество Бардовского прошли под впечатлением демократического подъема 1859—1861 гг. и отмены крепостного права. Широко распространившиеся тогда настроения оппозиционности по отношению к правящим «верхам» во многом определили его жизненный путь. Хотя Бардовский не стал активным революционером, он смолоду «заразился» освободительными идеями. Его увлек долг служить родине только на передовом общественном поприще. В 1864 г. он окончил 1-ю Петербургскую гимназию, где директорствовал его отец[4], и поступил на юридический факультет Петербургского университета с желанием стать правоведом, но еще не думая в то время об адвокатской карьере. Однако за время его студенчества конституировалась в России присяжная адвокатура, с которой Бардовский и связал свою жизнь.
Новорожденная адвокатура привлекала к себе молодых и вольнолюбивых юристов, прежде всего, своей хотя и относительной, но все- таки большей, чем где бы то ни было из легальных институтов, а с первого впечатления казавшейся даже абсолютной, гласностью. Будущий «король адвокатуры» В.Д. Спасович на всю жизнь запомнил тот «восторг», который он и его единомышленники испытывали, когда к ним «явилась, словно Афродита из пены морской, другая богиня, нагая, беломраморная и не стыдящаяся своей наготы, — гласность»[5]. Люди честные, свободомыслящие, но не настолько активные, чтобы подняться на борьбу против деспотизма и произвола, шли тогда в адвокатуру с расчетом использовать дарованную ей свободу слова для изобличения пороков существующего строя. Иные из них (как, например, В.И. Танеев) надеялись, что «в России в скором времени должна быть революция, и сословие адвокатов будет играть такую же роль, как во время Французской революции конца XVIII века»[6]. Может быть, именно с такими надеждами вступил в адвокатуру и Г.В. Бардовский.
6 июля 1874 г. Григорий Васильевич был принят в число присяжных поверенных Петербургского судебного округа[7], и первое же его выступление в качестве адвоката на политическом процессе — по делу народнического кружка В.М. Дьякова (ОППС, 16—17 июля 1875 г.) — принесло ему известность. Молодой адвокат сразу расположил к себе обвиняемых (мирных пропагандистов!) и восстановил против себя их карателей, уличив царский суд в жульничестве.
Дело в том, что кружок Дьякова вел социалистическую пропаганду среди рабочих. Активным членом кружка был рабочий-народник Василий Герасимович Герасимов (1852—1892) — лицо, известное в истории русского освободительного движения, автор воспоминаний, неоднократно переизданных в советское время[8]. Его-то и защищал Бардовский. Прямых улик против Герасимова (как, впрочем, и против Дьякова, — оба они были отличными конспираторами) на суде не оказалось. Все обвинение было построено исключительно на доносе трех агентов сыска, которых суд использовал как «свидетелей». Бардовский опроверг эту уловку суда. «По коренному правилу Устава уголовного судопроизводства, — говорил он в защитительной речи, — не обвиняемый должен доказать, что он невиновен, а обвинитель должен доказать виновность подсудимого, и чем строже положено наказание за известное преступление, тем строже суд должен относиться к уликам, представляемым обвинительной властью, и если эти улики возбудят сомнение, то оно должно быть истолковано в пользу обвиняемого»[9].
С этой позицией Бардовский дискредитировал «свидетелей» обвинения: «Можно доверять только таким свидетелям, которые нисколько не заинтересованы в деле. Между тем указанные свидетели сделали донос, на основании которого начато следствие и обвиняемые привлечены к ответственности. Следовательно, эти лица уже заинтересованы в том, чтобы их донос оправдался, другими словами, — чтобы подсудимые были обвинены». Мало того, защитник с фактами в руках показал, что агентурные «свидетели» «сами не доверяют друг другу», «сами себе противоречат». Вскрыв таким образом всю пристрастность и шаткость «свидетельского» доноса и подчеркнув, что других улик у обвинения нет, Бардовский счел его огульным, недоказанным[10].
Суд пренебрег доводами загциты, пошел на поводу у обвинения, закрыв глаза на жульнический подбор свидетелей, и вынес подсудимым суровый приговор (Герасимов получил 9 лет каторги). Но Бардовский на этом процессе выступил не впустую. Его разоблачения проникли в нелегальную печать[11], циркулировали в обществе[12] и чувствительно били но авторитету самодержавного «правосудия».
Нужно сказать, что Бардовский и на последующих процессах не упускал случая заклеймить отряженных в «свидетели» (со стороны обвинения) платных агентов. На процессе «193-х» он прямо спросил одного из таких «свидетелей» Мойшу Сима: «Как вас рассчитывают — поденно или поштучно, то есть сколько людей изловите, за каждого?» Тот, не уловив сарказма в вопросе, ответил бесхитростно: «Я не знаю их расчета. Я получил 350 рублей за все»[13].
К началу процесса по делу о Казанской демонстрации (ОППС, 18—25 января 1877 г.) Бардовский был уже известным адвокатом. После этого процесса он стал знаменитым.
Историческая Казанская демонстрация народников-землевольцев и передовых рабочих 6 декабря 1876 г. на площади перед Казанским собором в Петербурге была первой в России открытой (уличной) политической демонстрацией против самодержавия[14]. Царские власти, хотя и не разобрались в ее политическом и, тем более, классовом своеобразии, отлично поняли главное: «что революционное движение перешло к каким- то новым приемам борьбы, что оно прежде всего страшно осмелело»[15]. Поэтому демонстрация и напугала, и озлобила их, а главное, озадачила, поскольку в российском Уложении о наказаниях не нашлось даже статьи, карающей за демонстрацию. «Составители его, — вспоминал один из казанцев, — по-видимому, не подозревали о возможности такого явления»[16]. В конце концов, «было высочайше испрошено дозволение» применить здесь ст. 252 Уложения («бунт против власти верховной, т. е. восстание скопом»)[17].
Судебный процесс над участниками Казанской демонстрации, таким образом, становился выдающимся именно из-за предмета обвинения. «В истории русских политических процессов демонстрация эта играет важную роль, — отмечал А.Ф. Кони. — С нее начался ряд процессов, обращавших на себя особое внимание и окрасивших собою несколько лет внутренней жизни общества»; ранее «революционная партия преследовалась за распространение своего «образа мыслей», в деле же о преступлении 6 декабря впервые выступал на сцену ее «образ действий»[18].
Судились по делу о демонстрации лишь те ее участники, которых полиция сумела задержать «на месте преступления» (всего — 21 человек из общего числа в 300—400 демонстрантов). Среди них не оказалось никого из руководителей «Земли и воли». Центральной фигурой на скамье подсудимых стал землеволец А.С. Емельянов, преданный суду под нелегальной фамилией Боголюбов. Его, а также беспартийного казака И.А. Гервасия защищал Бардовский.
Все подсудимые держались на этом процессе стойко, но пассивно. Никто из них не выступил на суде с каким-либо революционным заявлением. Поэтому страстная защитительная речь Бардовского оказалась едва ли не главным событием процесса. Она была изложена в стенографическом отчете о процессе с большими купюрами, все «противоправительственные» высказывания из нее изъяты. Но в нашем распоряжении есть полный текст речи, сохранившийся в архиве Д.В. Стасова[19].
Верный себе, Бардовский и здесь разоблачил юридическую шаткость обвинения, построенного, как обычно, на показаниях специально подобранных свидетелей (дворников, городовых, околоточных), которые огульно винили всех подсудимых в «сочувствии поднятию флага»[20]. Григорий Васильевич требовал предъявить улики против каждого из обвиняемых в отдельности, доказывал, что «нельзя приписывать каждому подсудимому те действия, которые характеризовали целую толпу», что «время, когда ссылали в Сибирь десятого, секли пятого, давно и безвозвратно прошло».
Главное же, Бардовский оправдывал идеалы и самое дело обвиняемых. «Все политические преступления, — говорил он, — с первого взгляда, если судить по наказаниям, кажутся самыми ужасными, но при рассмотрении сущности их, хотя они и оказываются вредными и опасными для существующего государственного порядка, видно, что в них нет безнравственности деяния. Подсудимый совершает известное действие часто вследствие ошибочного увлечения, но всегда под влиянием хороших и честных побуждений». Он поддержал лозунг демонстрантов «Земля и воля!», тонко уязвив при этом верховную власть, которая 19 февраля 1861 г. торжественно обещала народу и землю, и волю, но не дала, в сущности, ни той ни другой. «Говорят, здесь было знамя с надписью «Земля и воля» и преступность видят в сочувствии этим словам. Разве эти слова означают порицание образа правления? Разве они составляют оскорбление верховной власти? Но что же тут преступного? — спрашивал Бардовский. — Положение 19 февраля проникнуто этим принципом, и я глубоко убежден, что когда Россия будет праздновать столетие 19 февраля, то на монументе, который будет воздвигнут, напишут слова «земля и воля».
Мало того, Бардовский осудил «слишком крутые меры полиции» против демонстрантов. Он сослался на мнение английского журналиста, «привыкшего в своей стране видеть полную свободу и терпимость к таким митингам недовольных». Этот журналист со страниц самой влиятельной в Англии газеты «Таймс» подивился «строгости русских властей», которые хватают и сажают в тюрьмы[21] участников вполне допустимого «митинга». Огласив корреспонденцию «Таймс», Бардовский заключил: «Вот как смотрит на это дело и на действия полиции сын практичного и свободного народа».
Бардовского поддержали на процессе еще двое — адвокаты А.А. Ольхин и В.А. Буймистров. Агент III отделения, следивший за ходом процесса, сделал выписки из их речей, так же как из речи Бардовского, и послал их все шефу жандармов Н.В. Мезенцову. «Все это, — доносил он, — ими говорилось с таким жаром, явно противоправнтельственным, что об: виняемые положительно укрепились в убеждении, что они не только невиновны, но как бы страдальцы за правоту их мыслей и действий»[22].
Агент был чрезвычайно обеспокоен тем впечатлением («благоприятным для подсудимых»), которое адвокаты произвели на публику. «Если защитительные речи гг. Ольхина, Буймистрова и Бардовского и не напечатаны во всей подробное™ в газетах, — предупреждал он шефа жандармов, — то они были слышаны многими и, конечно, впоследствии будут известны всем, так как бывшие при говорении, несомненно, распространят их повсеместно»[23].
Суд — возможно, по наущению шефа жандармов и явно в угоду верховной власти, дозволившей применить к демонстрантам ст. 252 Уложения о наказаниях, — отмел все доводы защиты и вынес подсудимым фактически заданный приговор. Шесть человек были осуждены на каторгу, причем трое (в том числе Боголюбов) получили по 15 лет; второму подзащитному Бардовского Гервасию суд определил 9 лет каторги. «Пятнадцать лет каторги за демонстрацию, мирную, невооруженную, — удивлялся в 1926 г. академик М.Н. Покровский, — этому едва поверят даже люди, пережившие репрессии Столыпина, даже помнящие эпоху Плеве»[24].
Общественный резонанс вокруг дела о Казанской демонстрации был, как того опасалась жандармская агентура, неблагоприятным для властей[25]. Особое раздражение вызвал у них сбор средств в пользу осужденных демонстрантов на многолюдном («одних студентов и курсисток собралось более 1500 человек») вечере в Петербургском собрании художников 3 февраля 1877 г. В агентурном донесении об этом вечере с пометкой «Д. Е. В.» (т. е. «доложено Его Величеству») говорилось: «Около 10 часов вечера в собрание прибыл присяжный поверенный Бардовский, около которого начали раздаваться восклицания «вот защитник Боголюбова и Гервасия», и затем начались совещания о необходимости сделать ему овацию как защитнику угнетенных, что и было исполнено самым шумным образом...»[26]
Толки вокруг дела участников Казанской демонстрации еще не утихли, когда начался (в ОППС, 21 февраля — 14 марта 1877 г.) новый, еще более крупный процесс — «50-ти». Здесь судились деятели революционного народничества (все, без исключения, пропагандисты) и довольно большая группа рабочих-революционеров во главе с Петром Алексеевым. Вели они себя не в пример казанцам, вызывающе активно: сами обвиняли правительство (в «угнетении народа»), разоблачали предвзятость суда, потрясали слушателей программно-социалистическими речами.
Наибольшую, европейскую известность приобрели речи того же Петра Алексеева и Софьи Бардиной.
В таких условиях защита, естественно, оказалась в тени, хотя и была представлена созвездием корифеев адвокатуры: вместе с Бардовским здесь выступали В.Д Спасович, В.Н. Герард, А.А. Ольхин, А.Л. Боровиковский, В.О. Люстиг, К.Ф. Хартулари и другие, всего — 15 адвокатов. Некоторые из них (и, пожалуй, первым здесь надо назвать Бардовского) и на этом процессе защищали подсудимых с «противоправительственным жаром». До начала суда защита сумела даже согласовать с подсудимыми общую линию поведения. «Бардовский, Боровиковский и всеми уважаемый старший товарищ их Герард стояли во главе ее и задавали тон»[27], — вспоминала Вера Фигнер. Тон этот выражался в безбоязненной полемике с обвинением и в нескрываемом сочувствии к подсудимым, среди которых были 16 молодых женщин, а больше 30 из 50 не достигли и 25 лет. Показателен такой факт. Когда Петр Алексеев закончил свою речь пророческими словами («Ярмо деспотизма разлетится в прах!»), не только подсудимые, но и адвокаты прямо в зале суда горячо поздравляли его[28].
Бардовский, по обыкновению, в резкой форме разбивал натяжки и передержки обвинения: «Что касается письма, в котором сказано, что Манька хлопочет о сапогах, то обвинителем не доказано, что это письмо писано знакомым Марии Субботиной, и она не может отвечать за то, что другие напишут о Маньке»[29]. Как явствует из агентурного донесения, Бардовский часто «пикировался» с прокурором и неоднократно получал за это выговор от первоприсутствующего сенатора (председателя суда)[30]. К подсудимым же, по воспоминаниям одной из главных обвиняемых в деле «50-ти» Ольги Любатович, он выказывал «замечательную сердечность и симпатию»[31].
Прошло немногим более полугода после дела «50-ти» и в Петербурге открылся грандиозный процесс «193-х» — самый крупный из политических процессов, какие когда-либо были в России. Он слушался в ОППС больше трех месяцев — с 18 октября 1877 по 23 января 1878 г. То был процесс по делу о массовом «хождении в народ» 1874 г., охватившем, по официальным данным, 37 губерний Российской империи[32]. Число арестованных народников-пропагандистов достигало тогда 8 тыс[33], но с большинством из них каратели расправились без суда. Среди тех же, кто был предан суду, оказались и ветераны революционного народничества, познавшие тюрьмы и ссылку еще в 1860-е годы (П.И. Войнораль- ский, М.Д. Муравский, Ф.В. Волховский), и юные, 18—20-летние народники (М.А. Гриценков, Ф.С. Семенов, В.Н. Городецкая), и первые в России рабочие-революционеры (С.П. Зарубаев, И.О. Союзов, М.А. Орлов).
Что касается защиты, то ни на одном из политических процессов в России состав ее не был столь звездным, как на процессе «193-х»: В.Д. Спасович, ДВ. Стасов, В.Н. Герард, П.А. Александров, Е.И. Утин, А.Я. Пассовер, М.Ф. Громницкий, П.А. Потехин, Н.П. Карабчевский (тогда только начинавший свою блистательную карьеру) и другие, всего — 35 адвокатов плюс выступавший здесь в качестве защитника знаменитый криминалист профессор Н.С. Таганцев. Бардовский в этом созвездии выглядел вполне достойно. У каждого из адвокатов было по нескольку подзащитных, но больше всех (18!) — у Бардовского[34]. Поскольку обвиняемым было предоставлено право самим избирать себе защитников[35], количество подзащитных у того или иного адвоката свидетельствовало о его популярности в радикальных кругах[36].
Процесс «193-х» выделяется из всех политических процессов в России совершенно исключительной активностью как со стороны подсудимых, так и со стороны защиты[37]. Подсудимые дали суду и правительству, именем которою орудовал (не гнушаясь подлогами) суд, настоящий бой. В ответах на вопросы судей, заявлениях, репликах с места они выражали свое презрение к суду как холопу правительства, клеймили деспотизм самодержавного режима и открыто провозглашали свои противоправительственные убеждения[38]. Один из них — Ипполит Мышкин — выступил с речью, воспринятой современниками как «наиболее революционная речь, которую когда-либо слышали стены русских судов»[39].
Защита же, по свидетельству одного из осужденных по делу «193-х» НА. Чарушина, «шла с подсудимыми все время рука об руку и немало содействовала увеличению политического значения процесса и влияния его на общественные круги»[40]. Речи адвокатов по делу «193-х» до сих пор не опубликованы, но доступны исследователям. Стенограммы их хранятся в ГАРФ среди других материалов процесса. Читая их, удивляешься смелости, с которой адвокаты опровергали и высмеивали инсинуации обвинения, буквально издеваясь над тем, как царские судьи «с трибуны, с высоко поднятой головой возводят в идеал гражданской доблести шпионство»[41].
Бардовский был на этом процессе одним из самых активных и наиболее близких обвиняемым (по доверительности отношений с ними) защитников. Кроме чисто юридических услуг, он и до, и во время, и уже после суда обеспечивал их любой информацией «с воли». Так, перед началом суда НА. Морозов и его сопроцессники узнали, что «один из видных деятелей судебного ведомства проболтался присяжному поверенному Бардовскому, что Третье отделение и его глава, шеф жандармов (Мезенцов. — Н. Т.), чрезвычайно недовольны Крахтом (следователем по делу «193-х». — Н. Т.), который выпускает многих и уменьшает важность поднятого ими государственного дела»[42]. А на другой день после объявления приговора Бардовский рассказал Морозову о покушении Веры Засулич на петербургского градоначальника Ф.Ф. Трепова[43].
В яркой защитительной речи на процессе «193-х» Бардовский осудил произвол обвинителей, которым, «чтобы достигнуть желанной цели, пришлось перешагнуть через 66 трупов»[44], и указал судьям на тщетность их попыток опорочить подсудимых. «Каков бы ни был ваш приговор, где ни кончат они свои дни, относительно многих из них всегда можно сказать те слова, которыми лучший русский историк (С.М. Соловьев. — Н. Т.) характеризует историческую личность: это — преданность идее, каковою бы она ни была»[45]. В агентурном донесении с пометой «Д. Е. В.» («доложено Его Величеству») о Бардовском было сказано так: «Подсудимых считает мучениками и страдальцами, жертвами произвола и грубой силы. Жандармов положительно закидал грязью... Речь его, весьма понятно, произвела подавляющее впечатление. В публике многие даже плакали»[46].
В кульминационный момент процесса, когда выступал с речью Ипполит Мышкин, а жандармы по приказу первоприсутствующего сенатора К.К. Петерса набросились на оратора, избивая заодно его товарищей, Бардовский и еще несколько защитников обступили Петерса, требуя записать в протокол, что жандармы позволяют себе бить подсудимых[47]. По словам очевидца, в тот момент в зале суда царило смятение. Подсудимые выкрикивали проклятия, публика металась по залу, несколько женщин упали в обморок. Первоприсутствующий буквально сбежал, забыв объявить о закрытии заседания. Члены суда поспешили за ним. Наконец, многочисленная свора жандармов с саблями наголо выпроводила и подсудимых, и публику из зала. Тем временем защитники старались привести в чувство женщин, лежавших в обмороке. Туда же ткнулся было жандармский офицер, но кто-то из защитников прогнал его, сказав так, чтобы все слышали: «Один вид вашей формы приводит людей в ужас!» Прокурор В.А. Желеховский, который растерянно сновал между опустевшими судейскими креслами с лицом, как говорят французы, «рисе evanonie» («цвета блохи, упавшей в обморок»), мог только сказать: «Это настоящая революция!»[48]
Об этой сцене сообщалось и в агентурном донесении с пометой «Д. Е. В.» Защитник, который «грубо отогнал предлагавшего свои услуги жандармского офицера», там назван. Это был Бардовский[49].
Так как первоприсутствующий отказался заводить против жандармов протокол («я считаю это излишним»), Бардовский, Утин и Поте- хин на следующий день, как явствует из донесения петербургского градоначальника императору, «заявили Присутствию, что они уйдут из суда, если вчерашнее насилие стражи с подсудимыми пройдет безнаказанно»[50].
Отвергнув многое из постулатов и аргументов обвинения по делу «193-х», защита в какой-то мере вынудила сенаторов смягчить приговор сравнительно с тем, на что рассчитывали правительственные верхи[51] и что надо было ожидать, судя по масштабам процесса. Из 190 подсудимых[52] 90 были оправданы и лишь 28 приговорены к каторге. III отделение даже опротестовало приговор в специальном докладе государю и с санкции Александра II отправило в ссылку 80 человек из 90 оправданных судом[53].
Бардовский долго еще хранил в душе пережитое на процессе «193-х» и после вынесения приговора. 12 февраля 1878 г. он был (вместе с В.Н. Герардом) шафером на свадьбе приговоренного к 9 годам каторги Н.А. Чарушина и освобожденной, но готовой следовать за мужем на каторгу А.Д. Кувшинской в тюремной церкви перед отправкой их в Сибирь[54]. Главное же, Григорий Васильевич принял участие в совместной акции защитников по делу «193-х»: они на свои средства опубликовали в типографии М.М. Стасюлевича 1-й том стенографического отчета о процессе. К сожалению, почти весь тираж тома в количестве 1175 экз. по декрету Комитета министров 22 декабря 1878 г. был уничтожен; сохранились не более 10 экз., ставших библиографической редкостью[55].
Спустя полгода Бардовский выступил защитником на громком процессе по делу революционно-народнического кружка И.М. Ковальского, участники которого первыми в России оказали коллективное вооруженное сопротивление жандармам при аресте. Процесс слушался в Одесском военно-окружном суде с 19 по 24 июля 1878 г. Он стал первым в длинном ряду военно-судных процессов со смертными приговорами.
Суд назначил обвиняемым местных защитников из числа кандидатов на военно-судебные должности, подчиненных прокурору как начальнику по службе. Но Ковальский и еще трое его товарищей воспользовались правом избрання защитников и вызвали из Петербурга Бардовского и Стасова[56]. Те сразу же приехали. Бардовский взял на себя защиту Ковальского.
Тексты защитительных речей Бардовского и Стасова на этом процессе пока не обнаружены. Мы можем судить о них лишь по отзывам слушателей и по реакции властей. Сами подсудимые и проникшие в зал суда с публикой другие народники вспоминали о Бардовском и Стасове так: «оба они сражались за нас, как львы», произнесли «мужественные, блестящие и потрясающие речи»[57]. В частности, защитники уличали суд в предвзятости, доказав, что «единственными свидетелями обвинения являются полицейские»[58]. Главное же, они осуждали «белый» террор царского правительства как варварское и к тому же безысходное средство борьбы с оппозицией. Бардовский прямо заявил: «Не забывайте, господа судьи, что эшафот, обагренный кровью такого преступника (как народолюбец Ковальский. — Н. Т.), приносит совсем не те плоды, какие от него ожидают пославшие осужденного на казнь!»[59] Неудивительно, что одесский военный генерал-губернатор граф В.В. Левашов (сын председателя Государственного совета при Николае I) испросил высочайший запрет на публикацию стенографического отчета по делу Ковальского «ввиду тенденциозного характера защиты»[60], а император Александр II «изволил отнестись с особенным неудовольствием к подобному направлению защитников по вышеозначенному делу»[61].
Суд и на этот раз не внял доводам защиты. Ковальский был приговорен к смертной казни. По свидетельству очевидицы, «Бардовский был до того расстроен, что с ним сделался сердечный припадок»[62]. Сам же Ковальский встретил приговор мужественно. Услышав крики возмущения в толпе, собравшейся перед зданием суда, он воскликнул: «Слышите, судьи, слышите? Это голос общественной совести. Я теперь спокойно могу умереть. За меня отомстят!»[63] Казнь Ковальского действительно, как предупреждал об этом судей Бардовский, дала не тот эффект, на который рассчитывали каратели. Она не устрашила народников, а, напротив, побудила их к еще более решительной борьбе.
4 августа 1878 г., через два дня после казни Ковальского и в ответ на эту казнь, землеволец С.М. Кравчинский заколол кинжалом шефа жандармов Н.В. Мезенцова и вслед за тем написал брошюру (получившую широчайшее распространение в России и за границей) с характерным заголовком «Смерть за смерть!»[64].
Процесс Ковальского был последним из тех судебных процессов, где довелось выступать Бардовскому.
Все вообще политические процессы 1877—1878 гг. имели выдающееся агитационное значение. С одной стороны, они поколебали престиж самодержавия, поскольку царизм попирал основы собственной Судебной реформы 1864 г., учредив ОППС и передав политические дела в юрисдикцию судебных судов; с другой стороны, продемонстрировали неодолимость освободительного движения, возбудили оппозиционный дух в обществе. Все это во многом зависело и от выступлений адвокатуры. Позднее «Народная воля» в числе фактов общественной активности 1877—1878 гг. отметила и такой: «Адвокаты гремели смелыми речами, в которых приковывали правительство к «позорному столбу»[65]. Словом, российская адвокатура тоже вплетала лавры в тот, по выражению народовольца А.Д. Михайлова, «терновый и вместе лавровый венец»[66], который доставили освободительному движению политические процессы конца 1870-х годов. Можно утверждать, что никогда более (ни раньше, ни позже) она не поднималась на такую высоту, как в те годы. Врел1Я процессов по делу о Казанской демонстрации, «50-ти», «193-х», Веры Засулич и Ковальского — время ее наибольшей активности и оппозиционности самодержавному режиму. Одним из самых ярких ее представителей именно того времени и был Григорий Васильевич Бардовский.
В радикально-демократических кругах 1870-х годов Григорий Васильевич, едва достигший 30 лет, был популярен, как немногие из адвокатов. «Тогдашняя знаменитость, вроде нынешнего Грузенберга»[67], — вспоминал о нем много лет спустя Н.А. Морозов. Тот факт, что на процессе «193-х» именно его выбрала в защитники самая большая группа подсудимых, весьма показателен. Кстати, суд не всегда соглашался с избранием Бардовского. Например, землевольцу поручику В.Д. Дубровину (вскоре казненному по приговору суда за вооруженное сопротивление жандармам при аресте), хотя он и требовал в защитники только Бардовского и никого более, был назначен адвокат, «состоящий при суде»[68]. Показательно для репутации Бардовского, что защиту Веры Засулич народники, подбирая лучшего из лучших адвокатов, решили было поручить Бардовскому и П.А. Александрову вместе, но Александров попросил оказать ему «честь вести все дело безраздельно» и добился этой чести[69].
Демократы и нелегалы ценили Бардовского не только за деловые, но и за нравственные качества. Он был, по словам Ольги Любатович, «человек прекрасный и добрый»[70], безукоризненно честный и преданный идеалам гуманности, справедливости, демократии. С народниками он имел тесные — и деловые, и личные связи. В числе его друзей были выдающиеся деятели революционного народничества — та же Аюбатович, Николай Морозов, Вера Фигнер (связанная «наилучшими отношениями» и с самим Григорием Васильевичем, и с его женой Анной Арсентьевной)[71]. Кстати сказать, в 1875—1876 гг. Г.В. Бардовский с женой и братом подолгу привечали у себя в поместье под г. Луга Петербургской губернии юного, 12—13-летнего СЯ. Надсона (впоследствии популярнейшего по- эта-демократа), оставшегося в 1873 г. круглым сиротой[72].
Сочувствуя борцам против самодержавия, Бардовский помогал им информацией, приютом и материально: пожертвовал 900 рублей «на нужды осужденных» по делу «50-ти»[73], вносил деньги в фонд «Земли и воли»[74]. Сыск в конце концов узнал о его «противоправительственных» связях и даже сильно преувеличил их: агент-провокатор В.А. Швецов в докладе III отделению летом 1879 г. назвал Бардовского членом общероссийского «революционного центра» (кстати, вместе с Г.В. Плехановым и... М.Е. Салтыковым-Щедриным)[75].
По крайней мере, с весны 1879 г. Григорий Васильевич был взят агентами под особое наблюдение. За ним следили и на службе, и дома. Так, 3 мая 1879 г. специальный агент доносил в III отделение, что на заседании Петербургского совета присяжных поверенных «большинством присутствовавших были высказаны враждебные правительству мнения, а также в очень резкой форме было выражено порицание правительству по поводу последних арестов (в связи с покушением земле- вольца А.К. Соловьева на Александра II 2 апреля 1879 г. — Н. Т.). Наиболее выдающимися в этом деле... были Соколовский, Бардовский, Унковский и Борщов»[76]. По агентурным данным от 11—12 июля того же года, «в Париж было послано письмо кем-то из СПб., где рекомендовали присылать статьи для «Земли и воли» на имя Бардовского»7.
Наконец, 24 июля 1879 г. служивший в III отделении по заданию «Земли и воли» первый контрразведчик российской революции Н.В. Клеточников предупредил землевольцев о готовящемся обыске у Бардовского[77]. Землевольцы попытались спасти адвоката, но не успели. «Дважды я приходила на его квартиру, чтобы предупредить его, и дважды не заставала дома, — вспоминает Вера Фигнер о 25 июля 1879 г. — Вечером он был в театре, куда я не могла попасть. Поздно он вернулся домой; нагрянули жандармы, за шкафом нашли пачку номеров «Народной воли»[78], спрятанных им; арестовали его»[79].
По воспоминаниям В.Н. Фигнер, «Бардовский был человек чрезвычайно нервный; он страдал бессонницей, злоупотреблял хлоралгидратом и совершенно определенно был одержим боязнью пространства; не раз мне приходилось смеяться над этой его боязнью, когда я ездила с ним в его экипаже»[80]. В одиночной тюремной камере он пережил стресс, моментально вызвавший приступ душевного расстройства, но тюремщики не торопились лечить его. 1 октября 1879 г. газета «Народная воля» писала: «Бардовский подвергся припадкам острого умопомешательства. Несмотря на всю опасность его положения, начальство, вместо того чтобы дать покой душевнобольному, поместило в его камеру несколько жандармов, обязанных следить за каждым его шагом. Это до того раздражает Бардовского, что доктора объявили даже, что откажутся лечить его, если не уберут жандармов. Некоторое время тому назад согласились было отдать его на поруки за 25 тыс., причем сочли нужным сделать внушение е
Он, а не только Егоров и Кантария, водружал знамя над рейхстагом, но его вычеркнули из наградных списков.
Их было трое: Егоров, Кантария и Берест. В тот момент, когда вечером 30 апреля 1945 года командир полка Зинченко дал приказ водрузить на рейхстаг знамя Победы, национальность этих троих ни для кого не имела никакого значения. Имел значение только их боевой опыт: сержант Егоров и младший сержант Кантария были разведчиками, воевали с начала войны, а лейтенант Берест воевал еще на финской. Он был широкоплечий, дюжий мужчина с мощными руками, сильный и надежный, как трактор. Но сейчас, во время российско-украинской войны и патриотического отупения, мы все-таки скажем, что эти трое были русский, грузин и украинец. И они полезли.
Они шли в темноте по незнакомым и непонятно куда ведущим длинным коридорам, стреляли, падали, пробирались по разбитым пролетам, причем Берест подставлял двум разведчикам свои огромные плечи и необозримую спину и подсаживал их. Там, где дыра в лестничном пролете была слишком велика и не хватало даже спины и плеч Береста, помогла стремянка, которую раздобыл в горящем рейхстаге хозяйственный грузин Кантария. На крышу рейхстага первым поднялся лейтенант Берест, а потом, убедившись, что немцев нет, выпустил из-за своей огромной спины двух разведчиков со знаменем. Он охранял их в дымном небе Берлина, стоя на крыше с автоматом в руках, пока они телефонным кабелем прикручивали знамя к статуе. Снизу по ним стреляли, древко расщепила пуля. Могучий Берест не знал, что в этот момент вся линия связи от центра Берлина до центра Москвы раскаляется от звонков. Командир полка Зинченко звонил командиру 150-й дивизии Шатилову, Шатилов звонил командиру 79-го корпуса Перевёрткину, тот — командующему 3-й ударной армией Кузнецову, тот — командующему 1-м Белорусским фронтом Жукову, тот — Сталину в Кремль, чтобы сказать: «Знамя Победы над рейхстагом!»
Алексей Берест был украинцем из-под Сум, в десять лет пережившим голодомор. Тайна человеческой психики неподвластна ученым и писателям, и поэтому мы никогда не узнаем, как повлияли на этого сильного человека с борцовской шеей и русыми волосами воспоминания детства. Семь из шестнадцати его братьев и сестер умерли. Его родители, Прокоп и Кристина, умерли в 1932 году, когда ему было 11 и когда голодающие люди без сил лежали на улицах. В Красную армию он пошел добровольцем. Во время войны закончил военно-политическое училище, эвакуированное из Ленинграда в Шую, и потом служил замполитом в батальоне капитана Степана Неустроева. После войны имевший пять ранений Неустроев приезжал в гости к Бересту в Ростов-на-Дону, они пили, и тогда сильно выпивший Неустроев снимал с груди звезду Героя и отдавал ее Бересту. Но тот не брал.
Берест, после войны и лагеря работавший сначала грузчиком, а потом пескоструйщиком на заводе «Ростсельмаш», всю свою жизнь не мог смириться с тем, что его вычеркнули из списка представленных на звание Героя за взятие рейхстага. И не только из списка, но и из истории: в ней остались Кантария и Егоров, а Берест нигде не упоминался. На лице и на ладонях у него были шрамы от ножа, который он однажды вырвал из рук немца в рукопашном бою, шрамы не болели, а душа от несправедливости ныла, болела, не заживала. Этот очень сильный и очень надежный человек был как-то странно и страшно восприимчив ко всему, что касалось его военного прошлого.
Когда следователь, допрашивавший его по делу о растрате в кинокассе (одно время он работал заведующим отделом кинофикации), сказал, что надо еще проверить, где он отсиживался во время войны, Берест выбросил следователя вместе со стулом в окно. Ему дали десять лет, он отсидел в пермских лагерях два года семь месяцев и вышел по амнистии. Фронт и войну он не называл адом, хотя спал там в снегу и ходил по трупам, а лагеря и то, что он там увидел и пережил среди уголовных, — назвал.
Звание Героя Советского Союза за взятие рейхстага получили все, кроме него: сержанты Егоров и Кантария, комбат Неустроев, командир полка Зинченко, командир дивизии Шатилов, комкорпуса Перевёрткин. Читая старые, ветхие, пожелтевшие наградные листы, я видел, как это бывает: короткое движение синим, жирным карандашом — и нет ордена, и забыт подвиг, и чья-то жизнь пошла наперекосяк. Есть две правдоподобных версии того, что случилось с Берестом. Одна утверждает, что здоровенный капитан с русым чубом, сидя в занятом его батальоном здании гестапо, раздавал своим бойцам швейцарские часы из коробки, обнаруженной в сейфе, а когда за часами пришел смершевец, ему он не дал: «Я вас в бою не видел… С такой длинной рукой к церкви идите, там подают». Вторая версия состоит в том, что Жуков вычеркнул Береста из наградного списка, потому что не любил политработников.
Рабочий сталелитейного цеха Берест был очень спокойный человек. Сила делала его спокойным. В Мелитоне Кантарии, которого Берест подсаживал в тот холодный и ветреный апрельский день на той разбитой вдрызг, простреливаемой лестнице в старом здании рейхстага, верхние этажи которого еще были заняты немцами, был хороший грузинский шик. Подтянутый, молодцеватый Мелитон Кантария, 2 мая стоявший на вершине купола рейхстага и кричавший «ура!», работал после войны директором мясного отдела на Сухумском рынке, любил дорогие костюмы и, приезжая в столицу, жил в номере люкс гостиницы «Москва». А Берест после войны жил с семьей в хибаре, где удобства во дворе, земляной пол и в окна дует.
Ноябрьским вечером 1970 года на железнодорожном переходе Сельмаш в Ростове толпа рванула к подходящей электричке. Женщина вела девочку за руку. Люди, стремившиеся успеть к сходящимся дверям, смяли женщину и выбросили девочку на соседние пути, по которым уже налетала еще одна электричка. Мужчина в черном пальто бросился за девочкой и вытолкнул ее из-под поезда. Это был Алексей Берест, который, как всегда в это время, вел внука из детского сада. Внуку было пять лет. Он вернулся домой один: «Мама, а дедушку поезд переехал!»
Так закончилась жизнь Алексея Береста, крестьянского сына из-под украинских Сум, видевшего смерть изнуренных голодом родителей, знавшего работу на земле с детских лет, войну, тиф, госпиталь, снова работу, теперь на заводе в сталелитейном цеху, и еще жизнь с семьей в бараке над котельной, откуда сквозь щели в полу шел угарный газ, а в соседней комнате другая семья, которую он сам же и пустил под крышу из жалости к людям. Там же у него жила подобранная ворона с перебитым крылом. В нем было чувство жалости и справедливости, которое он взял не из книг, а которое пришло к нему из всей его тяжелой и трудной жизни. Прошедший войну и лагерь, Берест знал очень много такого, чего мы, живущие в информационных потоках, узнающие в интернете сто новостей каждый день, искушенные в хай-теке и моде, ловко разбирающиеся в политике и трактующие ее день и ночь, не знаем и не можем знать.
Украинец Берест, офицер Красной армии, живший и в Украине, и в России, как многие фронтовики, не часто носил ордена и не любил вспоминать войну. Когда на 9 мая показывали парад, он молча выходил из комнаты. Не мог смотреть.
Алексей Поликовский
Наверное, даже среди самых занятых людей Жорес Иванович Алфёров относится к наиболее занятым. И трудно сказать, где его главное рабочее место - в Ленинграде или в Москве. Родной Физико-технический институт имени А. Ф. Иоффе, где он шестнадцать лет был директором, а затем научным руководителем, находится в северной столице. Но в столице, так сказать, центральной у него рабочий кабинет как у вице-президента Российской академии наук, да к тому же много времени он проводит в Государственной думе, где отнюдь не просто представительствует, а тоже работает, причем весьма плотно
Перед встречей с Игорем Чкаловым думал: до чего же ответственно быть сыном такого знаменитого человека, носить такую поистине легендарную фамилию! И меня очень обрадовало при знакомстве с Игорем Валерьевичем, что он это хорошо понимает. А главный разговор у нас с ним был, конечно, о его великом отце - прославленном летчике советской эпохи
Зародышем будущей великой Османской империи послужила небольшая тюркская племенная группа, главной составной частью которой были кочевники огузского племени кайы. Согласно турецкой исторической традиции, часть племени кайы откочевала в Анатолию из Средней Азии, где предводители кайы некоторое время находились на службе у правителей Хорезма.
Вначале они избрали местом кочевья земли в районе Караджадага к западу от нынешней Анкары. Затем часть их перебралась в район Хлата, Эрзерума и Эрзинджа- на, доходя до Амасии и Халеба. Некоторые кочевники племени кайы нашли себе пристанище на плодородных землях в районе Чукурова. Именно из этих мест небольшое подразделение кайы (400-500 шатров) во главе со своим вождем Эртогрулом, спасаясь от набегов монголов, направилось во владения сельджукского султана Ала ад- Дина Кай-Кубада II. Там, после долгих скитаний, им было суждено обрести вторую родину.
Некоторые авторы в начале 1990-х гг. вполне серьезно говорили о сговоре двух уроженцев Симбирска - Владимира Ильича Ульянова (1870-1924) и Александра Федоровича Керенского (1881-1970). Суть сговора - приход к власти большевиков в 1917 г., разорение России и т. д. в зависимости от фантазии конкретных авторов. Сенсационными все эти утверждения выглядят только для тех, кто не хочет знать реальных фактов и «не ориентируется в датах». История же достаточно точная наука, и даты, хронология событий, их сопоставление являются основой для каких-то реконструкций и выводов.
