Показать все теги
Если Д.В. Стасов воспринимался в России как патриарх и совесть адвокатской корпорации, то «королем адвокатуры», «величайшим русским адвокатом» современники единодушно признавали В.Д. Спасовича[1]. «Талант из ряда вон, сила»[2], — отзывался о нем Ф.М. Достоевский, который адвокатов терпеть не мог. Ученый «с неограниченным кругозором»[3], криминалист и литературовед, историк и философ, доктор прав, автор первого в России учебника по уголовному праву, профессор Петербургского университета, Спасович, вступив в адвокатуру, занял в ней первое, «королевское» место и до конца своих дней не уступил его никому. «Как Иисус Навин остановил солнце, так вы остановили номер первый!»[4] — с такими словами обратился к Спасовичу на его юбилее 31 мая 1891 г. корифей отечественной адвокатуры С.А. Андреевский.
Удивительно, что о Спасовиче (как, впрочем, и о Д.В. Стасове) до сих пор нет ни одной монографии, кроме довольно поверхностной брошюры Е.А. Скрипилева, хотя в отдельных статьях время от времени обозреваются важнейшие вехи его жизненного и творческого пути[5].
Владимир Данилович Спасович родился 16 января 1829 г. в городе Речица Минской губернии. Отец его, Даниил Осипович, поляк по национальности, служил уездным врачом в Речице (с 1832 г. стал инспектором Минской врачебной управы). Мать, Феофила Михайловна Крейц, немка, была дальней родственницей героя Отечественной войны 1812 г. генерала барона К.А. Крейца, в доме которого воспитывалась, получила отличное образование, свободно владела немецким и французским языками. И Даниил Осипович, и Феофила Михайловна дожили до преклонных лет: он — до 84, она — до 80.
Очень способный и хорошо подготовленный матерью, Володя Спасович поступил сразу в 4-й класс Минской гимназии, все годы оставался в ней первым учеником и в 1845 г. окончил ее с золотой медалью. Осенью того же года он блестяще сдал вступительные экзамены на юридический факультет Петербургского университета.
В студенческие годы Спасович увлекался историей, философией, литературой. Что же касается права, то университетские педагоги-правоведы тех лет Я.И. Баршев, П.Д. Калмыков и, особенно, декан юридического факультета, профессор К.А. Неволин — автор «Энциклопедии законоведения» в 2 томах и 3-томной «Истории российских гражданских законов» — были слабы: писали и говорили много, но плохо, и увлечь студентов не могли. «Историю...» Неволина Спасович оценил так: «Для юриста-практика она дает нисколько не больше того материала, который содержится в Полном собрании законов. Для юриста-теоретика или историка она не более как справочная книга <...>, памятник египетского труда»[6] без глубокого анализа и широких обобщений. Что же касается неволинской «Энциклопедии», то Лев Толстой, изучавший ее в Казанском университете, заключил: «Кто-то из нас двоих должен быть очень глуп: или Неволин, автор энциклопедии права, которую я изучал, или я, лишенный способности понять всю мудрость этой науки»[7].
В 1849 г. Спасович окончил университет со степенью кандидата прав, поступил на службу в канцелярию Министерства юстиции и в 1851 г. защитил диссертацию на звание магистра международного права. Диссертация называлась «О правах нейтрального флага и нейтрального груза» и доставила Спасовичу европейскую известность. Отдельные ее положения закреплены в актах Парижского конгресса 1856 г. как международные законы[8].
На молодого юриста обратил внимание К.Д. Кавелин — уже в то время авторитетный ученый (историк, философ) и публицист, один из столпов российского либерализма. При его содействии Спасович начал читать лекции по гражданскому нраву в Петербургском университете, а с 1857 г., когда там освободилась вакансия профессора, он стал — в 28 лет — профессором и возглавил, по рекомендации Кавелина, кафедру уголовного права. Много лет спустя Спасович вспоминал о Кавелине: «Для меня Константин Дмитриевич был всегда любимый и глубоко уважаемый учитель»[9].
Итак, перед Спасовичем открылись благодатные возможности для научно-педагогической карьеры. Его лекции по уголовному нраву имели огромный успех («Слушатели во множестве стекались в аудиторию, чтобы послушать даровитого лектора и профессора»[10]) и оставили у студентов Петербургского университета «неизгладимо благотворные воспоминания»[11]. Молодой профессор сразу стал одним из «любимцев всего студенчества» наряду с такими корифеями, как тот же Кавелин, Н.И. Костомаров, П.В. Павлов, П.Г. Редкин[12]. Сам Владимир Данилович, уже будучи «королем адвокатуры», не без грусти признавался: «Нет профессии, которая была бы мне больше по душе, как профессорская на пользу студентам. <...> Не будь ко мне немилостива судьба, я бы и доныне профессорствовал по призванию»[13]. Судьба, однако, немилосердно пресекла его профессорскую карьеру.
Дело в том, что с сентября 1861 г. в Петербурге и других университетских городах начались бурные студенческие волнения. Причиной их были репрессивные меры против студентов: изданные перед тем «Правила» запретили студенческие сходки, депутации, любые жалобы и свели к нулю практику освобождения нуждающихся студентов от платы за учебу с целью «ограничить наплыв в университеты бедняков»[14]. 25 сентября попечитель петербургского учебного округа генерал от инфантерии (!) Г.И. Филипсон[15] собрал заседание университетского Совета и обязал профессоров подключиться к репрессиям против студентов. Кавелин, Спасович и еще 13 из 29 членов Совета возразили: «Полицейские обязанности не входят в круг деятельности профессоров». Попечитель отрезал: «Государственная служба имеет свои требования, и кто не хочет нести обязанностей ее, волен ее оставить»[16]. После того как к 12 октября в Петропавловскую крепость заточили 300 арестованных студентов[17], в знак протеста против такой «государственной службы» пять профессоров (Кавелин, Спасович, А.Н. Пыпин, М.М. Стасюлевич, Б.И. Утин) и вслед за ними ректор, более 20 лет возглавлявший университет, академик П.А. Плетнев — тот самый, кому А.С. Пушкин посвятил роман «Евгений Онегин», подали в отставку.
После ухода из университета Спасович некоторое время (до 1864 г.) преподавал в Училище правоведения, где подвергался притеснениям со стороны властей. Это не помешало ему в 1863 г. издать свой «Учебник уголовного права» и получить за него степень доктора прав. Но, спохватившись, «верхи» устроили форменную экзекуцию над учебником. Образованная по высочайшему повелению комиссия во главе с шефом жандармов В А. Долгоруковым (основными экспертами в ней были чиновники III отделения) «обыскала» учебник и нашла в нем 36 мест, «в которых содержались враждебные мысли», дурно пахнущие нормами «гнилого Запада»[18]. Больше всего испугал и озлобил экспертов тот факт, что на страницах учебника «вера в абсолют потрясена до основания <...>, целый порядок вещей, основанный на вере, рушится, и мы входим в мир новый, где все условно». Резолюция комиссии была категорической: «Учебник уголовного права В.Д. Спасовича изъять из учебных руководств, а самого автора отстранить от преподавания».
Спасович вынужден был искать место для научно-педагогической работы на периферии. В 1864 г. он был избран профессором кафедры уголовного права Казанского университета, но столичные «верхи» аннулировали его избрание. После этого афронта Владимир Данилович простился с надеждами на профессорство. Некоторое время он довольствовался литературным сотрудничеством в газете «Санкт-Петербургские ведомости» и в журнале «Вестник Европы», пока не решил (раз и навсегда!) связать свою судьбу с нарождавшейся в России адвокатурой.
Заявление с просьбой принять его в присяжные поверенные Петербургского судебного округа Спасович подал одним из первых — 21 марта 1866 г. (в один день с Д.В. Стасовым), — но принят был месяцем позже, 31 мая[19]. Он продолжал и далее журналистскую деятельность, издал десять томов своих сочинений на юридические, литературные, исторические, философские темы[20], но в первую очередь и главным образом с 31 мая 1866 г. Владимир Данилович стал АДВОКАТОМ.
Спасович как адвокат отличался прежде всего ярчайшим и сверх-оригинальным, ни с чем не сравнимым, ораторским даром. Трудно поверить В.И. Танееву (он вообще зачастую был крайне субъективен в оценках и склонен утрировать любое своеобразие), но, по его воспоминаниям о лекциях Спасовича в Училище правоведения, Владимир Данилович шокировал слушателей «невероятным косноязычием»: «Он не мог хорошенько, связно сказать двух слов. С невероятными усилиями он как бы выжимал из себя каждое слово, помогая себе руками, ногами, головой, всем корпусом. Он раздражал всю нервную систему...» Правда, далее Танеев признает: «Благодаря постоянному, упорному труду, страшным усилием он, как Демосфен, выработал из себя первого русского оратора. <...> Каждая мысль у него была картиной, каждое слово образом»[21].
Похоже, хотя и не столь эмоционально, обрисовал выступление Спасовича (уже как адвоката) его коллега и биограф АД. Аяховецкий: «Когда поднимается со скамьи защиты нескладная, неуклюжая фигура ВД., когда он, заикаясь и переваливаясь, начинает свою речь, в зале среди публики, ожидавшей увидеть иную фигуру и услышать иной язык, раздается шепот недоумения. Многие не верят, что это в самом деле тот знаменитый оратор, который способен чаровать и вызывать восторги. Первые фразы его речи неприятно поражают слух. Они вялы, неуклюжи и производят впечатление тяжелой работы. Вам кажется, что слово не дается оратору, что оно является на свет в потугах и муках борьбы. Но проходит несколько минут, и перед вами развертывается дивная художественная поэма, богатая яркими красками, оригинальными картинами, неожиданными сравнениями, поражающая остроумием и силой обобщающего анализа»[22].
Наконец, сошлюсь на зарисовку из воспоминаний А.Ф. Кони: «Как часто приходилось представлять себе кого-либо, пришедшего в первый раз послушать в суде знаменитого Спасовича и сначала удивленно вопрошающего себя: «Как? Неужели это Спасович? Не может быть...»; говорящего себе затем, через несколько минут: «А ведь, пожалуй, это и он...», и восклицающего, наконец, с восторгом» «Да, это он! Он и никто другой!»[23]
Многочисленное свидетельства о том, что Спасович был виртуозом колоритного, часто «неправильного», далеко не элегантного, но всегда меткого и образного слова, можно иллюстрировать примерами из его речей бесконечно. Он мог сказать «не нам, людям XIX века, пятиться в Средние века»[24]; в Англии «скипетр королевы не тяжелее веретена»; о натяжках обвинения — «грязные и вонючие осадки из клоак подлога»; о косвенных уликах — «сколько бы барашков ни привели, из них и одной белой лошади не сделаешь». Беспринципного человека он называл «флюгером», писательское многословие — «литературным поносом», пустую теорию — «онанизмом мысли», путаный донос — «маревом воображения»; примером «исторического мифа» объявил Священную Римскую империю, которая, по его словам, «не была ни священной, ни римской, ни империей».
Ему равно удавалось и определить глубинный смысл любого явления, и сравнить (иной раз парадоксально), казалось бы, несравнимое. «Крайние направления, — говорил он, — именно тем и полезны, что рассекают предмет до корня, что ставят всякий вопрос ребром»[25]. Организацию революционеров он уподобил Ноеву ковчегу: «Всякая революционная организация тем и отличается от всех других, что в ней, как в ковчеге Ноя, сосуществуют и взаимно себе помогают всякие животные — и рядом с человеком, который говорит: «бунтовать, убивать, стрелять», может быть человек, который по принципу не способен убить даже муху»[26]. Вот так «опоэтизировал» Спасович весну: «пора, когда соловей своей соловьице строит куры». А вот характерный штрих из воспоминаний А.Ф. Кони. На процессе по обвинению миллионера С.Т. Овсянникова в предумышленном поджоге защитник подсудимого упрекнул Спасовича (выступавшего гражданским истцом) в том, что тот строит выводы на косвенных уликах, чертах и черточках. «Ну да! Черты, черточки! — ответил Спасович. — Но ведь и них складываются очертания, а из очертаний — буквы, а из букв — слоги, а из слогов возникает слово, и это слово: «Поджог»!»[27]
Можно понять то восхищение, с которым обратился к Спасовичу на его юбилее С.А. Андреевский: «Ваши слова западали в чужое сердце, как капли кипящего сургуча, они сверкали и освещали вашу мысль, как бриллианты и молния!»[28]
Важная особенность ораторской манеры Спасовича заключалась в том, что он (так же, как Д.В. Стасов, С.А. Андреевский, АЛ4. Унковский, но в отличие от Ф.Н. Плевако, А.И. Урусова, Н.П. Карабчевского) заранее писал тексты своих речей. Этим «довольно коварно пользовались некоторые его противники, ограничиваясь кратким изложением оснований обвинения и выдвигая свою тяжелую артиллерию уже после того, как Спасович сказал свою речь, причем его возражения, конечно относительно, бывали слабы»[29]. Впрочем, противники Спасовича при этом мало что выигрывали, — он и без текста, с относительно слабыми возражениями был как адвокат «королевски» силен.
«Ценной отличительной чертой судебных речей Спасовича» А.Д. Ляховецкий считал «энциклопедичность»[30], явно имея в виду не только правовую эрудицию с глубочайшим пониманием любых секретов криминалистики, не только многомудрые экскурсы в историю, философию, литературу, но и убедительную трактовку вопросов этики, логики, нравственности. Спасович всегда исходил из того, что судебное исследование «должно состоять в исследовании правды точно теми же путями, как и всякое исследование истины, например исследование историческое. Был факт в истории, из него возникла быль, сказание, легенда, которая составляет ходячее, хотя и превратное, представление о предмете: ложь перемешивается с истиной. Что делает историк? Он отрицает всю легенду, кропотливо восстанавливает истину по источникам и являет факт в новом виде»[31]. Поэтому и «характер судебных речей», по убеждению Спасовича, «зависит от того, какими взглядами руководится защитник, — ставит ли он себе задачей лишь выиграть дело, победить противника, или исследовать истину»[32].
Стремясь в каждом деле «исследовать истину», Спасович всегда держался максимально возможной меры объективности, исследовательской честности, если даже она оказывалась не в интересах защиты. В защитительных речах по делу литератора и банкира А.И. Пальма (в прошлом участника антиправительственною кружка петрашевцев), обвиненного в растрате казенных денег, он подчеркнул, что защита «должна выставить его (Пальма. — Н. Т.) поступок, каков он есть, нисколько не хуже того, каким он был, но и не лучше»[33], а на процессе нечаевцев, оценивая согласие своего подзащитного А.К. Кузнецова принять участие в убийстве, признался: «Здесь я теряю почти всякую возможность защищать его. Я вполне сознаю, что он нехорошо поступил, весьма нехорошо»[34].
Во всяком случае, Спасович полагал, что защитник по назначению суда обязан принять и безнадежное дело, защищать своего клиента, даже если тот отказывается от защиты. «Подсудимый может махнуть рукой на все юридические подробности, но не таково положение защитника: он по званию своему обязан воспользоваться всеми способами защиты, он должен стараться хоть на один волос уменьшить ответственность, а следовательно и наказание»[35]. При этом, однако, защитник ни в коем случае «не превращается в слепое орудие страстей и пожеланий своего клиента»[36]. Если же адвокат защищает клиента по соглашению с ним и клиент предъявляет к адвокату требования, «противные его совести», адвокат «должен отказаться от дела»[37].
К особенностям ораторскою дара Спасовича можно отнести и редкое сочетание острой полемичности его речей с корректностью их формы. Он никогда не позволял себе (даже в пылу жаркого спора) опуститься до банальной хулы и не отвечал на «ругательные» выпады своих оппонентов. «С суждением о действиях бывают смешаны ругательства, на которые едва ли следует отвечать, — считал Владимир Данилович. — Ну, вылили, например, на человека ушат помоев, не на самого человека, а на его имя. Неужели отвечать тем же? Неужели следует заниматься производством точно таких же зловоний? Есть занятия, которые противны по натуре порядочному человеку. Единственное практическое средство правильно отнестись к ругательству заключается в том, чтобы на него вовсе не отвечать, чтобы пустить его мимо себя с презрительным равнодушием»[38].
Зато Спасович мог найти в спорной ситуации и полюбовно мотивировать компромиссное, взаимоприемлемое, ни для кого не обидное решение. Так, рекомендуя для компромисса с цензурой сократить на 7„ содержание книги немецкого философа В. Вундта «Душа человека и животных», подвергшейся судебному преследованию за «богохульство», он пояснил: «Венера Милосская дивно хороша, хотя у нее вместо рук — одни обрубки. То же самое можно будет сказать и о книге доктора Вундта»[39].
Впечатляюще сильным оружием Спасовича как судебного оратора была неоспоримая логика и собственных его аргументов, и возражений против аргументации противника. Вот хрестоматийный пример из его речи в защиту графа Ираклия Моркова, обвиненного в убийстве и в похищении головы убитого крестьянина Павла Будилы (1868). «В логике принято за правило делать заключение от известного к неизвестному, от достоверного к предполагаемому. Если бы было достоверно известно, что Будилу убил Морков, то я допускаю, что можно было бы заключить: и голову похитил Морков. Но убиение Будилы Морко- вым было и есть только догадка, под которую подыскивались основания. Из этой догадки обвинение вывело вторую догадку: если Будилу убил Морков, то и голову похитил Морков, а эта последняя догадка обращена, в свою очередь, в подкрепление и подтверждение первой: если голову похитил Морков, то, по всей вероятности, он же и убил Будилу. Выходит то, что называют в логике circulus vitiosus» (порочный круг)[40]».
Наконец, подкупало коллег и современников Спасовича заложенное во всей его адвокатской деятельности здоровое нравственное начало. Сам он так сформулировал (в рецензии о книге К.Д. Кавелина «Задачи этики») свое понимание нравственности человека и его среды: «Противодействие злу составляет только одну сторону нравственной задачи; изменение среды и обстановки, устранив много поводов к злу, еще не сделает человека добрым; желательно, чтобы он сам по себе был тверд и побеждал все искушения. Ныне мы слишком много и слишком часто налегаем на обстановку, по вопросам о вменении часто слагаем причину действия, т. е. вину с лица на его обстановку; работая больше всего по части обстановки, мы как будто бы отвыкли работать над единичной душой и превращать ее в рассадник нравственного добра»[41].
С наибольшей силой талант Спасовича как адвоката раскрылся в его выступлениях на многочисленных политических процессах, где, кстати, наиболее отчетливо проявились и его последовательно-либеральные убеждения. Сам Владимир Данилович в письме к М.М. Стасюлевичу от
25 августа 1906 г. (за полтора месяца до смерти) так определил свое кредо, которому был верен всю жизнь: «За всякий прогресс, но легальный, за всякую эволюцию, но не революцию, за установление порядка по соглашению всех партий на арене парламента — без кровопролития и убийств»[42]. Однако, не в пример многим либералам, Спасович был смел и стоек в своих убеждениях, непримирим к произволу и мракобесию. «Я антицерковник, антинационалист и антигосударственник»[43], — публично заявлял он о себе, имея в виду, конечно, не религию, а именно официальную, спаянную с государством церковь, и не государство вообще, а самодержавную империю.
«Вольнолюбцами мы родились, вольнолюбцами мы будем»[44], — возглашал Спасович от имени присяжных поверенных Петербурга. Как вольнолюбец, он в 1861 г. ушел из Петербургского университета в знак протеста против расправы над студентами, ибо считал оправданным идейный радикализм учащейся молодежи. «В России, — говорил он на процессе нечаевцев 1871 г., — от отсутствия культуры, от того, что не на что опереться <...>, почти всякий молодой человек делается радикалом, т. е. по необходимости, по естественному ходу идет докапываться до корня вещей, до сути отношений, до самой откровенной подкладки; он пробивается разлагающим эти отношения умом сквозь государство, сословность, религию, науки, искусство, сквозь все эти оболочки, и останавливается на том, откуда дальше и пути никакого нет, — на экономическом основании быта, на противоположностях и борьбе капитала и труда. Когда он остановился на этой точке, то здесь встречает богатую литературу иностранную о рабочем вопросе на Западе и по необходимости делается социалистом. Можно сказать, что почти все мы там были, в этой социалистической стране...»[45]
Возвеличивая всякую свободу — личности, убеждений, слова, — Спасович и в жизни, и в литературе больше всего презирал «лакейство», считая, что «к «лакействующей литературе» <...> одинаково принадлежат и те, которые служат большому барину-правительству, и те, которые имеют над собою менее весомых господ»[46]. В представлении Спасовича, «официоз — это человек, говорящий по вдохновению извне, <...> он хуже публичной женщины»[47].
Владимир Данилович тем не менее всегда сторонился революционных «крайностей» (по его разумению), вроде I Интернационала или партии «Народная воля». Вот характерный эпизод из воспоминаний В.И. Танеева. «Летом 1871 года, во время нечаевского процесса, мы были втроем в трактире, Спасович, я и Салтыков-Щедрин. Мы говорили о Международном обществе рабочих. Я сказал: «В одно утро Европа, может быть, проснется вся в руках Международного общества рабочих». Надо было видеть, как исказилось лицо Спасовича злобой и отвращением. Он судорожно потирал руки и говорил: «Ну, это мы еще увидим... Ну это мы еще увидим!»[48] Что касается «Народной воли», то о ней он говорил на процессе польской социалистической партии «Пролетариат» в 1885 г. с еще большим отвращением: «В истории России нет знамени более черного, нет имени более зловещего. <...> Оно отодвинуло Россию назад на каких-нибудь сто лет и более, выведя ее из колеи мирного развития»[49].
С другой стороны, Спасович был так же нетерпим к идеологам и главарям реакции. В речи на собрании петербургских адвокатов 27 апреля! 880 г. он произнес темпераментную отходную графу Д.А. Толстому («пропадай его дух, его намерения, его предание!»[50]) и анафему М.Н. Каткову («мрачному митрополиту реакции»[51]), но поднял бокал за арестованного Д.В. Стасова и помянул добрым словом Г.В. Бардовского — адвоката, близкого к народникам, который в июле 1879 г. был арестован и доведен тюремщиками до психического расстройства. «С беспредельною грустью, — говорил Спасович, — вспоминаю еще об одном лице, безвозвратно пропадающем, таком добром, таком сердечном, то был человек-душа. Вы знаете, о ком я говорю: о Григории Васильевиче Бардовском!»[52]
Поборник «величайшей терпимости для всех честных убеждений, равноправности для всех состояний и национальностей»[53], считавший даже, что «всякий порядочный человек — более или менее социалист»[54], Спасович, естественно, имел личные, деловые, идейные связи не только с либералами вроде К.Д. Кавелина, М.М. Стасюлевича, А.Н. Пыпина, но и с революционерами, тем более что ему часто доводилось защищать их на суде. Он был дружески связан с героями Польского национально-освободительного восстания 1863 г. Зыгмун- том Сераковским[55] и Иосафатом Огрызко[56], жертвовал деньги в пользу осужденных народников[57], вел в 1895 г. переговоры с лондонским Фондом Вольной русской прессы о сотрудничестве[58]. Принц П.Г. Ольденбургский не без оснований говорил о Спасовиче: «Он государственный преступник»[59].
В правительственных кругах Спасович с 1863 г., когда был изъят из обращения его «Учебник уголовного права», слыл «неблагонадежным».
III отделение бдительно надзирало за «королем адвокатуры» (слежку вела целая группа агентов, был подкуплен домашний слуга Спасовича)[60]. Сам Александр II в 1879 г. соглашался с шефом жандармов А.Р. Дрентельном в том, что пора бы принять «административные меры против Спасовича, которого неблагонадежность нам давно известна»[61]. Однако, судя по всему, улик, достаточных для расправы над «королем», жандармы собрать не смогли.
Сам «король», впрочем, не только не огорчался своей, опальной в глазах правительства, репутацией, но и отчасти гордился ею. «Есть опалы, — заявил он публично в 1878 г., — которые честнее чинов, орденов, знаков отличия»[62]. Главное, он знал цену себе в глазах общества, своих коллег, профессионалов, деятелей культуры. В 70—90-е годы он был едва ли не самой влиятельной фигурой в российском судебном мире.
Он царь-пушка красноречья,
Он царь-колокол суда, —
можно было сказать о нем словами ДА Минаева. «Вся администрация — министры, сенаторы, прокуроры, — вспоминал С.А. Андреевский, — поневоле смотрели на него снизу вверх»[63]. Не зря в дни процесса не- чаевцев летом 1871 г. официозный журналист и агент III отделения И.А. Арсеньев (по прозвищу Илья Арсеньев-III) доносил шефу жандармов: «Без преувеличения можно сказать, что в одном Спасовиче больше ума и научных сведений, чем во всем составе суда и прокуратуры»[64].
Талант Спасовича-адвоката и оратора ценили классики отечественной литературы. «Вообще, независимо от талантливости, — писал о нем М.Е. Салтыков-Щедрин, — это самый солидный и дельный из ныне действующих адвокатов»[65]. Лично знакомый с Владимиром Даниловичем И.С. Тургенев так оценил его речь на обеде, который дали 13 марта 1879 г. в честь Тургенева профессора Петербургского университета и где выступали, в частности, К.Д. Кавелин и Н.И. Костомаров: «Речь Спасовича — блестящая»[66]. И.А. Гончаров, лестно для него упомянутый в речи Спасовича на процессе нечаевцев как автор романа «Обрыв» и создатель образа Марка Волохова[67], отреагировал на это в письме к М.М. Стасюлевичу от 19 июля 1871 г.: «Я очень рад благоприятному о себе отзыву Спасовича (он очень умный и тонкий ценитель)»[68]. А вот Ф.М. Достоевский, хотя и знал цену Спасовичу («Талант из ряда вон, сила»), по своей неприязни к адвокатуре в принципе, картинно представил его, — вероятно, как общеизвестного адвоката, — в образе «знаменитого Фетюковича», который блудословит на суде, описанном в четырнадцати главах (!) заключительной книги романа «Братья Карамазовы» и речь которого выделена в особую главу под названием «Прелюбодей мысли»[69]
Такой «сверхадвокат» был страшным противником для любою обвинителя. Немудрено, что выступления Спасовича на уголовных и тем более политических процессах (гласных в особенности) приобретали важное общественное значение. Власти следили за этими выступлениями, боялись их. Специальные агенты заблаговременно доносили в III отделение о том, какие козни против сильных мира готовит «король адвокатуры»: то он намеревается взять на себя уголовный иск к герцогам Лейх- тенбергским[70] и придать делу широкую огласку (октябрь 1870 г.)[71], то подкапывается под графа Д.А. Толстого и «желает учинить скандал Министерству народного просвещения» (июнь 1876 г.)[72].
На политических процессах Спасович выступал чаще, чем кто-либо из российских адвокатов в XIX в. Он защищал «государственных преступников» по десяти очень крупным и громким делам (нечаевцев, дол- гушинцев, «50-ти», «193-х», «20-ти», «17-ти», «14-ти», польской партии «Пролетариат», «21-го», «22-х»), не считая больше полудесятка, условно говоря, малых дел: например, в 1871 г. выступил защитником будущего идеолога народничества П.Н. Ткачева, преданного суду за перевод книги Э. Бехера «Рабочий вопрос» и за публикацию в приложении к ней написанного К. Марксом Устава I Интернационала. Впрочем, к 1871 г. Спасович уже заявил о себе блестящим выступлением в Петербургской судебной палате по делу почетного гражданина Петра Щапова (12 августа 1869 г.).
Опровергая предъявленное Щапову обвинение в том, что он издал «Письма об Англии» Луи Блана, якобы «противные монархическому образу правления», Спасович применил смелый и тонкий ход. Он подчеркнул, что из блановской критики абсолютизма в Англии и Франции «невозможно вывести никаких заключений, которые могли бы быть применены к нашему образу правления». «В Англии, — говорил он, — власть королевская страшно слаба, а между тем ей отдают величайшие почести. У нас — наоборот»[73]. Еще больше, по мнению Спасовича, отличается от русского самодержавия французский абсолютизм. «Нет ничего общего между абсолютизмом, возникшим на облитой кровью мостовой при обстоятельствах, неблагоприятных ему, в стране, привыкшей к свободе, и нашим правлением, которое, по крайней мере в последние 15 лет, делает совершенно противоположное тому, что творил французский абсолютизм: уничтожило крепостное состояние, создало либеральные учреждения, упрочило закон, поставило на ступень его независимый суд, открыло публике тайны государственных финансов... Больше мне говорить запрещает чувство приличия. Я боюсь, чтобы меня не заподозрили в тонкой лести...»[74]
Не согласиться с таким суждением — значило бы невыгодно представить российский абсолютизм. Согласиться же — значило оправдать Щапова. Он и был оправдан.
На знаменитом процессе нечаевцев в Петербургской судебной палате (1 июля — 11 сентября 1871 г.)[75] Спасович защищал одного из четырех главных обвиняемых[76] А.К. Кузнецова, а также П.Н. Ткачева и Е.Х. Томилову. Перед открытием процесса, 30 июня, все защитники собрались у Спасовича, «чтобы потолковать о способе ведения дела и о плане защиты»[77]. Судя по тому, что и как говорили они на суде, у них были согласованы три линии защиты: юридический разбор и опровержение слабых мест обвинительного акта; умаление значимости (и, стало быть, опасности для государства) революционных сил; раскрытие, отчасти даже поэтизация нравственного облика подсудимых. Первую и (надо признать: к огорчению подсудимых) вторую линии наиболее сильно и ярко проводил Спасович.
В трех своих защитительных речах на процессе нечаевцев «король адвокатуры», хотя и признавал, что в современном русском «политическом климате» думающий молодой человек «по необходимости делается социалистом», но изображал этот «русский социализм» не опасным для власти и преходящим. «Вам случалось, господа судьи, — говорил Владимир Данилович, — живать в деревне в мае и в июне, когда являются комары бесчисленными толпами. Они неприятны. Но что бы вы сказали тому, кто задумал бы их истреблять целыми массами в известной местности? — истребить одного, являются тысячи других. Ведь всякому известно, что придет июль, и все комары пропадут сами собою, потому что изменятся климатические условия. И вот, я думаю, что по политическому календарю России был май в начале шестидесятых годов, что в настоящее время мы переживаем июнь и что, даст Бог, доживем и до июля»[78].
При этом Спасович резко отделил нечаевцев от самого С.Г. Нечаева, которого он представил как «олицетворение моровой язвы», ибо он «всюду приносил заразу, смерть, аресты, уничтожение», а ею идеал, возглашенный в «Катехизисе революционера», — это, по словам Спасовича, «всеобщий кавардак, преставление света» с целью «поставить вверх дном все существующее, точно метлой вымести все высшие классы и заварить такую кашу, не только российскую, но даже европейскую <...>, которую и через 50 лет не расхлебали бы наши потомки»[79]. Неча- евцы же шли за Нечаевым единственно с целью посвятить себя делу освобождения народа, «побороть эксплуататоров», т. е. из «прекрасных, преблагородных» побуждений[80].0 мистификации, иезуитстве, безнравственности нечаевщины они, как правило, даже не знали (в одном Нечаев их обманул, другое скрыл). Пресловутый «Катехизис революционера» вообще не читался в организации, потому, что «если бы читался, то произвел бы самое гадкое впечатление»; сам Нечаев никому не внушал, «что людей нужно надувать (§ 14 и 19 «Катехизиса». — Н. Т.), потому что в таком случае кто же бы согласился, чтобы его заведомо надули?»[81]
Блистательная, хрестоматийная речь Спасовича на процессе нечаевцев в защиту А.К. Кузнецова надолго стала примером сочувственного к подсудимому анализа его мировоззрения, психологии и нравственности[82]. Владимир Данилович показал, как в обществе, раздираемом социальными антагонизмами, естественно формируется из людей, подобных Кузнецову (т. е. молодых, романтически настроенных, сострадающих всем «униженным и оскорбленным»), тип социалиста и радикала. Сам по себе этот тип не представляет «ничего вредного для государства». Вредно и опасно разрушительное воздействие на него со стороны фанатиков социализма, экстремистов, вроде Нечаева. «Кузнецов был социалист и радикал, с этих обеих сторон и прихлопнул его Нечаев»[83].
Эту речь Спасовича такой авторитет в области судебного красноречия, как почетный академик К.К. Арсеньев, в 1871 г. назвал «непревзойденным до сих пор образом русского ораторского искусства»[84] и через 40 лет подтвердил этот отзыв.
Выступления Спасовича и других защитников на процессе нечаевцев возвысили репутацию адвокатуры в глазах российского общества. Ф.И. Тютчев писал дочери, А.Ф. Аксаковой (жене И.С. Аксакова): «Я был поистине восхищен талантом некоторых адвокатов, например князя Урусова и Спасовича»[85]. Но власть после процесса нечаевцев приняла меры к ужесточению контроля за политическими процессами вообще и за выступлениями адвокатуры в частности, учредив в 1872 г. (вопреки духу и самой букве Судебных уставов 1864 г.) специальное Особое присутствие Правительствующего сената (ОППС) по политическим делам.
На первом по времени процессе в ОППС — по делу долгушинцев (9—15 июля 1874 г.)[86] — защитники во главе с В.Д. Спасовичем выступили неудачно, попытавшись ради смягчения приговора изобразить долгушинскую, революционно-народническую пропаганду малозначащей и безвредной. Спасович, и ранее прибегавший к такому приему, задал тон этой линии защиты. «Она, — говорил он о пропаганде дол- гушинцев, — походит на то, как если бы человек двадцать, тридцать, сто или более отправились на берег Невы и стали дуть на воду с тем, чтобы произвести волнение и всколыхнуть водяную поверхность»[87]. Поскольку другие защитники (Е.И. Утин, А.А. Куперник, В.П. Гаев- ский) держались, более или менее, той же линии, это вызвало неудовольствие подсудимых и дало повод П.А. Лаврову упрекнуть из эмиграции всех защитников в том, что они «помогли правительству раздавить своих клиентов <...>, унижая в глазах судей их убеждения, унижая их деятельность, унижая их личности»[88].
Зато, к чести адвокатуры, она достойно — смело, без оглядки на правящие «верхи» и не боясь солидарности с подсудимыми в принципиальных вопросах, — выступила на одном из крупнейших процессов того времени, по делу «50-ти» (ОППС, 21 февраля — 14 марта 1877 г.). Здесь судились народники-пропагандисты из т. н. «кружка москвичей». Все они обвинялись (с непременными натяжками и домыслами) в подготовке «ниспровержения» существующего государственного строя[89]. Защита была представлена почти столь же ярко, как на процессе неча- евцев: ВД. Спасович, В.Н. Герард, Г.В. Бардовский, А.А. Ольхин, В.О. Лю- стиг, А.Л. Боровиковский и другие, всего — 15 адвокатов.
До начала суда вновь, как и перед судом по делу нечаевцев, по инициативе Спасовича провели совещание — на этот раз в камере подсудимого И.С. Джабадари (одного из лидеров «москвичей») — и согласовали с обвиняемыми план защиты. Было решено не признавать перед судом наличия революционной организации (так обычно и поступали русские революционеры до «Народной воли») и защищать каждого из подсудимых вне всякой связи с кем-либо из «50-ти»[90].
Народники, судившиеся по делу «50-ти» (подчеркиваю: еще не террористы!), были молоды[91], причем среди них оказались 16 женщин, не по-женски стойких и с чисто женским обаянием. На публику и тем более на их адвокатов они производили отрадное впечатление. «Все речи защитников были проникнуты глубоким сочувствием к подсудимым»[92], — вспоминала Вера Фигнер, бывшая тогда в зале суда среди публики (на правах родственницы подсудимой Лидии Фигнер, ее сестры).
Правда, Спасович, верный себе, и теперь умалял деятельность народников, уподобив их «муравейнику, который задался бы целью разрушить Монблан». Однако он же капитально опровергал «криминалистическую мифологию» обвинения[93] — и вообще, и в частностях. «Если есть движение, — говорил Владимир Данилович, — то потому, что действуют и орудуют злоумышленники, которые задумали, распространили, согласили и произвели все, чего маленький отрывок прошел перед вами на суде. Такова теория обвинительного акта. По этой теории реформация произошла только потому, что появился Лютер; революции французской не было бы, не будь Мирабо». Каждый из 50 «злоумышленников» обвинялся в политическом заговоре, даже если собранные против него улики не имели в себе ничего политического. Так, В.Г. Георгиевский, по мнению Спасовича, был «положительно виновен» только «в проживании по чужому паспорту», т. е. в преступлении, «по которому значительную часть населения России, всю Русь беспаспортную и бродячую можно перевести в политические преступники», и за которое он даже «судиться в Особом присутствии не может»[94].
Мало того что Спасович и его товарищи по защите на этом процессе разоблачали «мифологию» обвинения. Они — впервые в стенах царского суда! — демонстративно солидаризировались с подсудимыми в осуждении деспотизма «верхов». Когда, 9 марта 1877 г., рабочий Петр Алексеев произнес историческую речь с пророческой концовкой («Подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда,«и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!»), не только подсудимые, но и адвокаты прямо в зале суда горячо поздравляли его, причем Спасович взволнованно воскликнул: «Это народный трибун!»[95] «Адвокаты неприличны»[96], — с раздражением заключил 15 марта 1877 г. (на другой день по окончании процесса) влиятельный министр П.А. Валуев.
Валуев в те дни едва ли мог представить себе, до какого градуса «неприличия» доведут себя адвокаты на грандиозном процессе «193-х» (ОППС, 18 октября 1877 г. — 23 января 1878 г.) — самом крупном из всех политических процессов, когда-либо бывших в России[97]. Но к тому их вынудили суд и прокуратура. Обвинительный акт выставлял почти две сотни мирных пропагандистов из 40 различных кружков участниками единого кровожадного «сообщества», вознамерившегося не только «ниспровергнуть существующее государственное устройство», но и «перерезать всех чиновников и зажиточных людей»[98], а доказательную базу такого обвинения составили доносы, показания специально подобранных и «обработанных» свидетелей, измышления и подлоги.
Собравшийся на процессе, как на парад, едва ли не весь цвет отечественной адвокатуры, естественно, восстал против такого попрания элементарных основ судопроизводства. В.Д. Спасович и Д.В. Стасов, П.А. Александров и Е.И. Утин, Г.В. Бардовский и В.Н. Герард, Н.П. Ка- рабчевский и АЛ. Пассовер, В.О. Аюстиг и П.А. Потехин, А.Н. Турчанинов и Е.И. Кедрин и другие адвокаты выступили эмоционально и юридически безупречно.
На первом же заседании, открывшемся в столь тесном помещении, что там, кроме судей, подсудимых и адвокатов, едва ли могли уместиться в качестве публики человек 30—40, Спасович от имени всей защиты потребовал «перенести заседания в другое помещение, где бы публичное производство суда могло совершаться беспрепятственно». Он заметил, что даже «в заседание при закрытых дверях допускается по 622-й статье Устава уголовного судопроизводства своего рода публика, состоящая из родственников или даже просто знакомых подсудимых (по трое на каждого, следовательно 591 человек на 197 подсудимых[99])», значит, «в заседание при открытых дверях должно быть допущено не меньшее число посторонних»[100]. Суд отклонил требование защиты, превратив таким образом судебный процесс, объявленный публичным, фактически в закрытый.
В таких условиях Спасович и его коллеги протестовали против обвинения, когда арестовывали людей ни за что, привлекали к дознанию без улик и даже «толковали людям закон так, что в случае сознания они будут освобождены», а потом сознание использовали как улику[101]. В резких выражениях («слышали звон, но не знают, где звонят», «с нами играют в прятки») «король адвокатуры» вскрывал юридические несообразности обвинительного акта вроде следующей: «Я полагаю, что признаков кружка во всяком случае два — число и связь. Здесь же приводят примеры гениального пренебрежения даже числом до того, что являются кружки, состоящие из одного человека: например, Воронцов, другой Робинзон Крузо»[102]. Словом, как заявил Спасович в собрании петербургских адвокатов вскоре после суда, защита на процессе «193-х» «вела траншеи, пробивала бреши и разнесла голыми руками, кирпич за кирпичом, все строение обвинительного акта»[103]. Заключительным аккордом столь смелого, небывалого дотоле по солидарности с обвиняемыми выступления защиты прозвучала филиппика присяжного поверенного П.А. Александрова по адресу устроителей процесса: «Вспомнит их история русской мысли и свободы и в назидание потомству почтит бессмертием, пригвоздив имена их к позорному столбу!»[104]
Такое поведение защиты на политическом процессе было воспринято в оппозиционных самодержавию кругах как образцовое. Об этом свидетельствуют и воспоминания современников[105], и сохранившаяся в секретном архиве III отделения перлюстрированная переписка. «В грандиозном политическом процессе защитники держали себя превосходно»[106], — писал, например, московский студент Алексей в Архангельск некой А.Г. Ивановой, причем выделял имена Александрова, Спасовича, Утина.
Зато власти обрушили на «расходившихся говорунов» адвокатуры[107] громы и молнии. Петербургский градоначальник Ф.Ф. Трепов негодовал: «Их неприличность превосходит всякое вероятие»[108]. Всеподданнейший доклад III отделения от 19 ноября 1877 г. источал желчь: «Поведение многих из защитников указывало, что они как бы солидарно с обвиняемыми порешили глумиться над судом и правительственною властью»[109]. Суд, правда, внял доводам защиты и оправдал 90 человек из 190 подсудимых[110], но Александр II своей властью отправил 80 из оправданных в ссылку. Когда же озлобленные таким оборотом дела народники предприняли первые акты «красного» террора, ранив (но не убив!) петербургского градоначальника и трех жандармов, царь с 19 июля 1878 г. передал политические дела в ведение военных судов, дабы решать такие дела «по законам военного времени»[111]. Теперь смертные приговоры народникам с расстрелами, а после того как Александр II повелел, вместо расстрелов, «назначать повешение»[112], с виселицами стали обычным явлением, что лишь стимулировало «красный» террор.
В таких условиях с 1878 г. на политических процессах в России судились преимущественно террористы, действия которых Спасович категорически осуждал. Может быть, отчасти по этой причине он до 1882 г. в процессах против террористов вообще не участвовал. Особняком стоит дело старшего техника при петербургском градоначальнике генерал-майора К.И. Мравинского[113] в Петербургской судебной палате 25—29 ноября 1881 г. Палата судила генерала «за бездействие власти». Обвинял прокурор Н.В. Муравьев, только что составивший себе блестящую карьеру на пяти виселицах по делу 1 марта 1881 г.[114] Мравинскому и двум его помощникам инкриминировался «недогляд»: во время технического осмотра сырной лавки Кобозевых на Малой Садовой улице они не обнаружили в ней народовольческого подкопа с целью цареубийства.
Самого Мравинского защищал Спасович. Он построил защиту на доказательстве непреложного тезиса: Мравинский действовал законно. В его компетенцию входил именно осмотр, причем только технический, а не обыск. «Соверши этот обыск не имеющий права делать его Мравинский, — рассуждал Спасович, — то по 2-й части 349-й ст. он подлежал бы строгому выговору или отрешению от должности»[115]. Поплатились бы по закону за «превышение власти» и его помощники. Таким образом, «в сущности, — заключал Спасович, — они судятся за то, что не произвели обыска, т. е. действия, заведомо противозаконного».
Обе речи Спасовича в защиту Мравинского — и на суде, и при обжаловании приговора в Сенате — проникнуты пафосом и культом законности. Призывая царских юристов «не кидаться вспять в бесформенный произвол и дикую силу»[116], «король адвокатуры» восклицал: «Сохрани Боже нас от превращения органов администрации в розыскные органы — то-то будут оргии розыска!»[117]
Суд, однако, пошел на поводу у Муравьева, признав (вопреки закону!) всех подсудимых виновными, а Сенат кассировал обвинительный приговор только одному из помощников Мравинского приставу П.П. Теглеву. Мравинский же был сослан на житье в Архангельскую губернию.
Именно беззакония, чинимые царскими юристами, и стремление в любой ситуации защищать закон побудили Спасовича включиться в защиту «государственных преступников», обвиняемых даже в самых крупных террористических актах (либо в «умысле» на них), вплоть до цареубийства.
Так, на процессе «20-ти» (ОППС, 9—15 февраля 1882 г.), где вновь усердствовал и добился очередных десяти смертных приговоров Н.В. Муравьев, а суд, по словам Спасовича, был «защищен двойной броней и от юридических доводов защиты, и от воззвания к чувству человечности»[118], Владимир Данилович сумел спасти своего подзащитного, члена Исполнительного комитета партии «Народная воля» М.Н. Три гони от смертного приговора. Во-первых, он привлек внимание суда к достоинствам личности подсудимого (кстати, племянника одного из классиков нашей литературы К.М. Станюковича), подчеркнув при этом, что необходимо смотреть на подсудимых не только со стороны нарушения закона, но и со стороны нравственной — «конечно, не с точки зрения нравственности Департамента государственной полиции, а нравственности общечеловеческой»[119]. Вместе с тем Спасович артистически использовал отсутствие против Тригони должных улик. Правда, он при этом, по обыкновению, несколько шаржировал своего подзащитного (к его и других подсудимых неудовольствию), но тем убедительнее для суда выглядел избранный защитником прием.
Вот как вспоминал об этом сопроцессник Тригони М.Ф. Фроленко: «Указывая на плотную, широкую в плечах фигуру Тригони, Спасович обратился к судьям с риторическим вопросом: «Ну, можно ли верить показаниям Меркулова (предателя. — Н. Т.), что Тригони вел подкоп под Малую Садовую, когда в этот подкоп надо было пролезть через очень узкое отверстие? Размеры отверстия вам известны. Такая махина, — вновь характерный жест в сторону Тригони, — наверняка застряла бы там!»[120]
На следующих процессах народовольцев («17-ти» в 1883 г., «14-ти» в 1884 г., «21-го» в 1887 г.) Спасович неизменно разрушал и, при случае, даже осмеивал предвзятость юридической базы обвинения. «Ошибка обвинения, — говорил он на процессе «17-ти», — заключается в том, что сообщество, по его понятиям, — дело окончательно решенное прежними приговорами, которые уже вырыли большую и глубокую площадь, имеющую готовое отверстие («шахту», как выразился Спасович далее в этой же речи. — И. Т.), ив это готовое отверстие надлежит только уложить всех нерешенных еще сообщников. Коль скоро можно установить, что они когда-либо и где-либо приходили с сообществом в соприкосновение, то и баста, то и придется укладывать их в эту рамку. Она составлена по статье 242-й Уложения, а статья 242-я допускает одну только меру для сообщников — смертную казнь».
Здесь же Спасович осудил и манеру царских юристов на каждом процессе «Народной воли» выставлять исходным пунктом обвинения цареубийство 1 марта 1881 г.: «Не для настоящего процесса, так для будущего пойдет впрок, если судебная практика перестанет производить все будущие процессы от цареубийства 1881 г., как не производятся <...> все дела об убийстве от убиения Авеля Каином»[121]. Более того, он предостерегал суд от избытка смертных приговоров: «излечение не достигается казнями»[122].
Владимир Данилович защищал на процессе «17-ти» юную супружескую чету — 25-летних Александра и Розу Прибылевых. Он стремился вывести своих подзащитных из-под каторжного приговора, и его юридические аргументы были неотразимы. Поскольку цель причастности Прибылевых к динамитной лаборатории «Народной воли» точно не была установлена, Спасович доказывал, что их преступление нужно квалифицировать не по ст. 241 (умысел на цареубийство), а по ст. 249 (приготовление к бунту). «Мне могут сказать, — рассуждал он, — какая же вам польза, что ваших клиентов будут наказывать не по 241-й, а по 249-й ст., и за то, и за другое — наказание одно: смертная казнь. На это возражение у меня готов ответ — ответ неопровержимый... Если Прибылевы судятся за приготовление к бунту, то они подходят и не под 249-ю, а под 250-ю ст. вполне и безусловно, так как не только преступление не дозрело и не только было открыто заблаговременно, так что ни покушений, ни смятений, ни других вредных последствий не произошло, но и сама цель бунтовщическая лелеема была только как нечто весьма и весьма отдаленное; виновные готовились к бунту, но не условились приступить к исполнению и действо вать насильственно, — значит, не подходят даже под 1-ю часть ст. 250, а только под 2-ю часть, присовокупленную законом 4 июня 1874 г., смягчившим значительно драконовскую суровость первоначальной 250-й ст.»[123], вплоть до ссылки на житье.
Суд пренебрег аргументами Спасовича и определил супругам При- былевым по 15 лет каторги. Но это был самый мягкий на процессе «17-ти» приговор.
Даже во второй половине 1880-х годов Спасович не уставал разоблачать судебный произвол. На процессе «21-го» (Петербургский военно-окружной суд, 26 мая — 5 июня 1887 г.) он вновь изобличил царских юристов в стремлении буквально подмять каждого обвиняемого под принадлежность к «Народной воле»: «Все без исключения подсудимые, а их — 21, привязаны, прикручены, пригвождены» к партии; она «является в обвинительном акте как подсудимый, как субъект, вина которого раз навсегда установлена по 249-й ст. Уложения», и к ней «юридически приобщается всякий <...>, хотя бы он был виноват только советом, пособничеством или даже недонесением. В любом случае он повинен смерти»[124].
Спасович отметил здесь и необъективность заранее подобранных свидетелей обвинения (большей частью из «казенной публики»: дворников, полицейских, филеров), число которых на процессе «21-го» составило внушительную цифру — 143[125]. В частности, он иронизировал над тем, что их опять, как и на предыдущих процессах, возглавляет Г Д. Гольденберг — «главный по этому делу свидетель, классически вызываемый всякий раз как живой, хотя он умер в 1880 году»[126].
Характерно для Спасовича-адвоката, что он, принципиально осуждавший «красный» (как, впрочем, и «белый») террор, не только защищал предусмотренные законом юридические права своих подзащитных, но и открыто выражал свою симпатию к нравственным качествам того или другого из них. «Крупный, мощный, влиятельный человек, — так говорил он на процессе «17-ти» об одном из лидеров «Народной воли» М.Ф. Гра- чевском[127]. — <...> Перед нами он изобразил себя во всей силе своих непоколебимых убеждений... Выдающееся по уму и энергии лицо»[128]. На процессе польской социалистической партии «Пролетариат» 1885 г. после яркой программной речи (со скамьи подсудимых) лидера этой партии А.С. Варыньского «взволнованный Спасович подбежал к нему и долго жал ему руки»[129], а на процессе «21-го» обратился к судьям с такими словами о народовольце П.Ф. Якубовиче (для которого прокурор требовал смертного приговора): «В нем живо чувство чести, в нем есть прекрасные нравственные задатки. Скажите по совести, мыслимо ли снять голову с этих плеч?»[130]
Последний раз Спасович выступил защитником по политическому делу в Сенате, поддержав кассационную жалобу пяти ссыльных народовольцев и члена народнического общества «Черный передел», классика украинской поэзии П.А. Грабовского на приговор Иркутского губернского суда от 8 ноября 1891 г. Обвиняемые, ранее сосланные в Сибирь по разным делам, составили за своими подписями и разослали в редакции петербургских газет, а также министру внутренних дел заявление «Русскому правительству». Они протестовали против расправы, учиненной карателями над жертвами т. н. якутской трагедии, когда были расстреляны, заколоты штыками и повешены девять политических ссыльных за коллективное сопротивление охранникам[131]. Суд инкриминировал авторам заявления принадлежность к одному и тому же «преступному сообществу», а главное, «сочинение и распространение воззвания к бунту»[132] и приговорил каждого к 4 годам каторги.
Спасович опроверг оба пункта обвинения. Он подчеркнул, что за принадлежность к «преступным сообществам» («Народной воли» и «Черного передела») обвиняемые уже были наказаны ссылкой в Сибирь, «и другой раз снимать с них кожу за то же нельзя, по принципу «non bis in idem»[133], а нового сообщества они не составляли: «Одно сосуществование и общение друг с другом никогда не могло бы быть признано равносильным факту образования ими сообщества, как не доказывает этого одновременное пребывание многих лиц в тюрьме». Что же касается второго пункта обвинения, то Спасович показал его абсурдность: обвиняемые «не такие дураки и идиоты, какими их изображает суд, т. е., задумав бунт и взывая к нему, они оповестили прежде всего о том г. министра»; их письмо «есть не воззвание, а заявление»[134]. Сенат согласился с доводами адвоката и отменил каторжный приговор. Так, на победной ноте, Спасович завершил свои выступления в качестве политического защитника.
«Спасович-историк» и «Спасович-литературовед» — перспективные темы для специальных исследований. Впрочем, историк и литературовед в нем превосходно сочетались. Ему принадлежат и чисто исторические труды — например «Новейшая история Австрии»[135] (хотя в основном и пересказанная с книги А. Шпрингера, не переводившейся на русский язык[136]) и «Жизнь и политика маркиза Велепольского» (СПб., 1882). Но все-таки особенно хорош он был как историк литературы, автор вдохновенного «Очерка истории польской литературы»[137] и (в соавторстве с А.Н. Пыпиным — двоюродным братом Н.Г. Чернышевского и будущим академиком) фундаментальной /(Истории славянских литератур» в 2 томах[138], о которой И.С. Тургенев так отозвался в письме к П.В. Анненкову от 28 февраля 1866 г.: «Я с истинным наслаждением прочел их «Историю» и готов почти под каждое слово подписаться»[139].
Перу Спасовича принадлежат также яркие статьи и тексты речей об А.С. Пушкине, М.Ю. Лермонтове, И.С. Тургеневе[140], B.C. Соловьеве, В.Шекспире, Д. Байроне, А. Мицкевиче, аналитический «Взгляд на русскую литературу, на ее главные органы и партии в конце 1858 года». Долгое время он возглавлял в Петербурге Шекспировский кружок, куда входили А.Ф. Кони, С.А. Андреевский, К.К. Арсеньев, А.И. Урусов и другие юристы, литераторы, артисты[141].
Как личность Спасович резко выделялся среди своих коллег, знакомых, друзей шокировавшим их совмещением русского и польского начал. В.И. Танеев считал, что он был «страстный поляк, поляк с головы до ног»[142]. А.Ф. Кони выразился еще энергичнее: «Спасович все-таки поля- чище и при случае действует как Валленрод»[143]. Думается, однако, ближе к истине другое мнение: «Мы найдем единственное примирение в этом вопросе, сказав, что Спасович был вообще «большой славянин», в самом лучшем и прогрессивном значении этого слова»[144]; «Оба отечества (т. е. Россия и Польша. — Н. Т.) с гордостью признают его своим, хотя долго считали «не нашим»[145]. Вот характерный факт. В сентябре 1879 г. Спасович выступил с речью на торжествах в Кракове по случаю 50-летнего юбилея литературной деятельности автора 78-томного цикла исторических романов Ю.И. Крашевского, изгнанного в 1863 г. из России. По агентурным данным Департамента полиции, Владимир Данилович в этой речи «доказывал необходимость того, чтобы поляки, находящиеся в России, всеми зависящими от них мерами проводили в коренном русском обществе сознание необходимости скорейшей конституционной реформы»[146].
Оригинальность Спасовича выражалась и в том, что он прожил всю жизнь бобылем. «Я человек не семейный, всегда был одинокий, — писал он о себе в последний год жизни. — Я жил только общественными событиями моей эпохи»[147]. При этом никогда — с юных лет до конца своих дней — Владимир Данилович не изменял аскетическому образу жизни. «Он был в большой нужде, — вспоминал о молодом Спасовиче В.И. Танеев. — Но он умел переносить ее. Даже впоследствии, когда он стал присяжным поверенным, сначала имел довольство, а потом богатство, он остался так же умерен и так же скромен, как всегда»[148].
Облик Спасовича запечатлен в портретах, созданных классиками отечественной живописи и скульптуры. О самом знаменитом из них, живописном портрете работы И.Е. Репина В.О. Ключевский оставил в своей записной книжке такой отзыв: «Портрет Спасовича — не портрет, а биография»[149]. Сохранился (в Музее-квартире И.И. Бродского в Петербурге) и рисунок Репина с изображением Спасовича. А вот портрет Владимира Даниловича, написанный в 1886 г. другим корифеем живописи Н.А. Ярошенко и представленный на XIV передвижной художественной выставке, «пропал и даже не воспроизводился»[150]. Наконец, два скульптурных портрета Спасовича выполнил в середине 1890-х годов ученик великого М.М. Антокольского И.Я. Гинцбург[151].
Владимир Данилович Спасович скончался на 78-м году жизни 26 октября 1906 г. в Варшаве. Так «два отечества» соединились в его биографии: родившийся в России, он умер в Польше. Отечественная адвокатура потеряла в его лице общепризнанного вождя и учителя. Один из авторитетнейших в стране присяжных поверенных О.О. Грузенберг так и говорил о нем на собрании петроградской адвокатуры 17 апреля 1916 г.: «Великий, пока еще не превзойденный общий наш учитель»[152]. Только он «король» российской адвокатуры, как никто другой, был вправе публично и гордо заявить от имени всего адвокатского сословия: «Мы не искали крестов, мы не получали медалей за храбрость, но мы кое-что сделали, не щадя живота, о чем можно судить индуктивно по тому вою целых стай шакалов, которые тоскуют о вырванной из их пасти добыче. Мы пришлись не по нраву всей фарисейской синагоге, мы стали костью в горле не одной высокопоставленной особе, эти особы охотно бы съели нас, но не лезет — удавишься!»
Н.А. Троицкий
Из книги «Корифеи российской адвокатуры»
[1] См.: Васьковский Е.В. Организация адвокатуры. СПб., 1893. Ч. 1. С. 336; Андреевский С.А. Драмы жизни. Пг., 1916. С. 615; Винавер М.М. Недавнее. Воспоминания и характеристики. Пг., 1917. С. 2; Грузснбсрг 0.0. О петроградской адвокатской громаде. Пг., 1916. С. 7.
[2] Достоевский ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. М., 1981. Т. 22. С. 57.
[3] Родичсв Ф.И. ВД. Спасович // Право. 1901. № 23. Стб. 1127.
[4] Андреевский С.А. Избранные труды и речи. Тула, 2000. С. 312 (речь по случаю 25-летия адвокатской деятельности ВД. Спасовича).
[5] См.: Кони А.Ф. ВД. Спасович // Собр. соч.: В 8 т. М., 1968. Т. 5; Родичсв Ф.И. ВД. Спасович // Право. 1901. N° 23; Чубинский М.П. Памяти В.Д Спасовича // Вестник Европы. 1909. N° 1—2; Смолярчук В.И. ВД. Спасович: ученый-юрист, литератор // Советское государство и право. 1982. N° 10; Скрипилев Е.А. В Д. Спасович — «король русской адвокатуры» // Гос- во и право. 1995. N° 7 (расширенный вариант этой статьи, под тем же названием, издан в 1999 г. отдельной брошюрой).
[6] Спасович В.Д За много лет. СПб., 1872. С. 9.
[7] Толстой Л.И. Поли. собр. соч. Юб. изд. Т. 34. С. 179.
[8] См. об этом: Спасович В.Д. Соч. СПб., 1890. Т. 3. С. 1.
[9] Спасович В.Д Избранные труды и речи. Тула, 2000. С. 393.
[10] Аяховецкий Л.Д Характеристика известных русских судебных ораторов с приложением избранной речи каждого из них. СПб., 1897. С. 233.
[11] Николадзе И.Я. Воспоминания о 60-х годах // Каторга и ссылка. 1927. № 4. С. 48.
[12] См. там же. С. 34.
[13] Спасович В.Д Застольные речи [от 16 марта 1893 г. и 29 апреля 1901 г.\ Лейпциг, 1903. С. 79, 97.
[14] Георгиевский А.И. Краткий исторический очерк правительственных мер и предначертаний против студенческих беспорядков. СПб., 1890. С. 4.
[15] Это о нем Ф.И. Тютчев сочинил такую эпиграмму;
Он прежде мирный был казак,
Теперь он попечитель дикий...
[16] Спасович В.Д За много лет. С. 27.
[17] Казематы крепости были тогда переполнены студентами. Чья-то смелая рука начертала в те дни на крепостной стене: «Петербургский университет».
[18] Подробно об этом см.: Смолярчук В. И. Гиганты и чародеи слова. М., 1984. С. 228—229.
[19] См.: Справочный указатель по программе издания «История русской адвокатуры». Пг., 1914. С. 79.
[20] См.: Спасович В.Д Сочинения. СПб., 1889—1902. Т. 1—10.
[21] Танеев В.И. Детство. Юность. Мысли о будущем. М., 1959. С. 364—365.
[22] Кяховсцкий Л.Д Указ. соч. С. 235.
[23] Кони А.Ф. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. С. 113.
[24] «Червонец отдать не жаль за такое слово, как за пушкинский стих», — писал об этом П. Сергеич (П.С. Пороховщиков) в кн. «Искусство речи на суде» (М., 1988. С. 26).
[25] Спасович В.Д За много лет. С. 447.
[26] Спасович В.Д. Соч. Т. 6. С. 154.
[27] Кони А.Ф. Собр. соч.: В 8 т. Т. 1. С. 44.
[28] Андреевский С.А. Драмы жизни. С. 613. Другой мастер слова О.О. Грузенберг вспоминал, что речь Спасовича «звучала как жемчуг, падающий на серебряное блюдо» (Грузенберг 0.0. Вчера. Воспоминания. Париж, 1938. С. 44).
[29] Кони А.Ф. Собр. соч.: В 8 т. Т. 4. С. 153.
[30] Аяховецкий А.А- Указ. соч. С. 241. ,
[31] Судебные речи известных русских юристов. 3-е изд. М., 1958. С. 591.
[32] Тимофеев А.Г. Судебное красноречие в России. СПб., 1900. С. 75.
[33] Спасович В А Соч. Т. 5. С. 251.
[34] Спасович В А За много лет. С. 439.
[35] Спасович В А Соч. Т. 5. С. 249.
[36] Там же. Т. 6. С. 74.
[37] Там же.
[38] Спасович В.Д. Соч. Т. 6. С. 854.
1 Спасович В.Д За много лет. С. 338.
[40] Там же. С. 355.
[41] Спасович В.А Избранные труды и речи. С. 418.
— В.А Спасович в его последних письмах // Вестник Европы. 1906. № 11. С. 393.
[43] Спасович В.А Соч. Т. 9. С. 270.
[44] Спасович В.А Застольные речи. С. 41.
[45] Спасович В.А За много лет. С. 432.
[46] Спасович В.Д Соч. Т. 6. С. 367. Читатель может оценить, сколь злободневно звучат сегодня это и следующее высказывание Спасовича,
[47] Спасович В.Д Соч. Т. 6. С. 369.
[48] Танеев В.И. Указ. соч. С. 366.
[49] Спасович В.Д Семь судебных речей по уголовным делам (1877—1887). Берлин, 1900.
VI 158.
[50] Спасович ВД Застольные речи. С. 24.
[51] Там же.
[52] Там же. С. 26.
[53] Спасович В.Д Застольные речи. С. 25.
[54] Танеев В.И. Указ. соч. С. 373. Ср.: Спасович В.Д За много лет. С. 432.
[55] Письма Сераковского к его «любимому другу» и «братишке» Спасовичу см. в кн.: К 100-летию героической борьбы «за нашу и вашу свободу». М., 1964. С. 24.
[56] Литератор И.П. Огрызко за участие в восстании 1863 г. был приговорен к смертной казни, замененной 20-летней каторгой. Ранее, в 1859 г., он издавал в Петербурге газету Slowo на польском языке, в которой сотрудничал Спасович. Душитель восстания 1863 г. М.Н. Муравьев, по слухам, досадовал: «Спасович больше его (Огрызко. — Н. Т.) виноват, но остался цел, потому что не попалось ни одной буквы, писанной его рукой» (Пантелеев А.Ф. Воспоминания. М., 1958. С. 177).
[57] См.: ГАРФ. Ф. 109. 3 эксп. 1874. Д. 414. Т. 3. Д., 237.
[58] Подробно об этом см.: Троицкий Н.А. В.Д Спасович и Фонд Вольной русской прессы // Исторический архив. 1999. № 5.
[59] Таганцев Н.С. Пережитое. Пг., 1919. Вып. 2. С. 51.
[60] См.: ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив III отд. On. 1 Д 1742. Л. 1—1 об. В этом деле собраны агентурные донесения о наблюдении за Спасовичем в 1869—1870 гг. В других делах (Там же. On. 1. Д. 888; Оп. 3. Д. 1045) хранятся подобные же донесения за 1876—1879 гг.
[61] Аоклады генерал-адъютанта А.Р. Дрентельна Александру II // Красный архив. 1930. Т. 3. С. 154.
[62] Спасович В.Д. Застольные речи. С. 17.
[63] Андреевский С.А. Драмы жизни. С. 615.
[64] Нечаев и нечаевцы. Сборник материалов. М.; А., 1931. С. 186.
[65] Салтыков-Щедрин М.Е. Полн. собр. соч. М., 1940. Т. 15. С. 369.
[66] Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем. Письма. Т. 12. Кн. 2. С. 58 (письмо к ММ. Стасюлевичу от 30 марта 1879 г.).
[67] См.: Спасович В.Д За много лет. С. 423.
[68] М.М. Стасюлевич и его современники в их переписке. СПб., 1912. Т. 4. С. 109.
[69] Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 12 т. М., 1982. Т. 12. С. 171—289. Л.П. Гроссман считал, что «знаменитый Фетюкович» буквально списан Достоевским с присяжного поверенного П.А. Александрова (Литературное наследство. 1934. Т. 15. С. 102—103). По-моему, гораздо
[70] Герцоги Лейхтенбергские — члены царской семьи, потомки Евгения Богарне (пасынка Наполеона I) и вел. княжны Марии Николаевны (дочери Николая I).
1 См.: ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив III отд. On. 1. Д 1742. Л. 3—4.
[72] Там же. Оп. 3. Д. 1045. Л. 1—2.
[73] Спасович В.Д За много лет. С. 375.
[74] Спасович В А За много лет. С. 376—377.
II См. об особенностях этого процесса в очерке «Д.В. Стасов».
[76] Таковыми были участники (вместе с С.Г. Нечаевым) убийства И.И. Иванова — А.К. Кузнецов, Н.Н. Николаев, И.Г. Прыжов и П.Г. Успенский.
“ РГБРО.Ф. 311. П. 12. Д. 6. Л. 1.
[78] Спасович В.А За много лет. С. 447.
[79] Там же. С. 418,423,429. Спасович сослался здесь даже на А.И. Герцена, который будто бы заявил Нечаеву: «Что это у вас, Сергей Геннадиевич, все резня на уме!»
[80] Там же. С. 431,432, 437.
[81] Там же. С. 426, 427.
s Полный текст ее см. там же (С. 418—442).
[83] Там же. С. 434.
[84] Арсеньев К.К. За четверть века (1871 —1894). Пг., 1915. С. 29; История русской адвокатуры. Пг., 1914. Т. 1. С. 197.
[85] Тютчев Ф.И. Соч.: В 2 т. М., 1980. Т. 2. С. 256. См. также восторженный отзыв об адвокатах на процессе нечаевцев: Михайловский Н.К. Полн. собр. соч. СПб., 1913. Т. 10. С. 25.
[86]Долгушинцы — участники революционно-народнического кружка во главе с А.В. Долгушиным, пионеры массового «хождения в народ».
[87] Спасович В Д. Соч. Т. 5. С. 343.
[88] [Лавров П.А.] Процесс // Вперед! Лондон, 1874. Т. 3. С. 227.
[89] Подробно о процессе «50-ти» см.: Троицкий Н.А. Крестоносцы социализма. Саратов, 2002. Гл. 6. § 3.
1 См.: Джабадари И.С. Процесс «50-ти» // Былое. 1907. № 10. С. 188—189.
[91] Только 6 из них перешагнули 30-летний рубеж, а больше 30 человек не достигли и 25 лет.
[92] Фигнер В.Н. Полн. собр. соч.: В 7 т. М., 1932. Т. 5. С. 184.
[93] Среди прочих ужасов «москвичи» обвинялись в намерении учинить «поголовное избиение всего, что выше простого и притом бедного крестьянина» (Государственные преступления в России в XIX в. Ростов н/Д., 1906. Т. 2. С. 129, 130, 303).
[94] Спасович ЕЛ Соч. Т. 6. С. 128, 141—142.
1 Джабадари И.С. Указ. соч. С. 194.
[96] Валуев П.А. Дневник 1877—1884 гг. Пг., 1919. С. 8.
[97] Подробнее о нем см. здесь в очерке «ДВ. Стасов».
[98] Государственные преступления в России в XIX в. СПб., 1906. Т. 3. С. 9—10, 104, 241.
[99] 197 подсудимых значились в обвинительном акте. К открытию суда 4 из них умерли.
V РГИА. Ф. 1405. Оп. 539. Д 112. Л. 6 об. Ср.: Стенографический отчет по делу о революционной пропаганде в империи. Заседания ОППС. СПб., 1878. Т. 1. С. 1—3.
[101] См: ГАРФ. Ф. 112. On. 1. Д. 800. Л. 108 об и сл.
[102] Спасович БД Семь судебных речей по уголовным делам. С. 15, 16.
[103] Спасович В.Д Застольные речи. С. 18.
[104] РГИА. Ф. 1282. On. 1. Д. 382. Л. 58 об.
[105] См.: Чудновский С.А. Из давних лет. М.; Л., 1934. С. 154; Чарушин Н.А. О далеком прошлом. М., 1973. С. 263; Литература партии «Народная воля». М., 1930. С. 45.
[106] ГАРФ. ф. 109. Секр. архив III отд. On. 1. Д. 711. Л. 1, 6—6 об.
[107] С м.: Дворжицкий К.А. 1 марта 1881 г. // Исторический вестник. 1913. № 1. С. 118—
119.
[108] РГИА. Ф. 908. On. 1. Д. 383. Л. 10 об.
[109] ГАРФ. Ф. 109. 3 эксп. 1874. Д 144. Ч. 16. Т. 1. Л. 551 об.
[110] Трое умерли во время суда
[111] Подробно об этом см.: Троицкий Н.А. Безумство храбрых. М., 1978. С. 88—89.
[112] Повеление Александра II главному военному прокурору империи В Д. Философову от
12 мая 1879 г. Цит. по: Венедиктов ДГ. Палач Иван Фролов и его жертвы. М., 1930. С. 27.
[113] Константин Иосифович Мравинский (1828 — после 1900) — дед народного артиста СССР дирижера Е.А. Мравинского (1903—1988).
[114] Современный адвокат А.Г. Кучерена славит Муравьева как «великого русского юриста» (Независимая газета. 2000. 31 октября. С. 8), а действительно великий русский юрист А.Ф. Кони собрал отзывы о Муравьеве в отдельную папку и на ней начертал: «Мерзавец Муравьев» (ГАРФ. Ф. 564. Д. 441. Л. 38).
[115] Две речи Спасовича в защиту Мравинского см. в кн.: Спасович В.Д. Семь судебных речей по уголовным делам. С. 24—85.
[116] «Старинный полицейский пристав, — говорил здесь Спасович, — ни на минуту бы не поколебался и не только бы в лавке пошарил, но и все бы в ней взрыл».
[117] Спасович В.Д Семь судебных речей... С. 84.
[118] РГИА. Ф. 1410. On. 1. Л- 373. А. 14.
[119] Литература партии «Народная воля». С. 186.
[120] Фроленко М.Ф. Собр. соч.: В 2 т. М., 1932. Т. 2. С. 145.
[121] Спасович В А Семь судебных речей». С. 88—89, 106.
[122] Там же. С. 109.
[123] Там же. С. 105—107.
[124] Спасович В.А Семь судебных речей... С. 248—249.
[125] См.: РГИА. Ф. 1405. Оп. 86. Д. 10939. Л. 333—337.
[126] Спасович В.А Семь судебных речей... С. 250.
[127] Член ИК «Народной воли» Михаил Федорович Грачевский 26 октября 1887 г. сжег себя в камере Шлиссельбургской крепости с очевидным намерением добиться такою ценой смягчения каторжного режима для своих товарищей и добился этого: режим был несколько смягчен, что позволило узникам Шлиссельбурга (Герману Лопатину, Николаю Морозову и др.) дожить до революции 1905 г., которая их всех освободила.
[128] Спасович В.А• Семь судебных речей... С. 92, 93, 96.
[129] Там же. С. 272.
[130] Кон Ф.Я. За 50 лет // Собр. соч. М., 1932. Т. 1. С. 191.
1 См о ней: Якутская трагедия 22 марта 1889 г. М., 1925.
[132] ГАРФ. Ф. 102. 7 д-во. 1889. Л 139. Л. 3 и сл.
[133] Не дважды за то же {лат.).
[134] Спасович ЕЛ Соч. Т. 7. С. 295, 297, 299—301.
[135] В кн.: Спасович В.Д. За много'лет. С. 460—665.
- Springer A. Geschichte Oesterreichs seit dem Wiener Frieden 1809. Bd. 1—2. Leipzig, 1863—1865.
[137] В кн.: Спасович В.Д. За много лет. С. 163—304.
[138] СПб., 1865 (2-е изд.: 1879—1881).
[139] Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем. Письма. Т. 6. С. 56.
[140] Речь Спасовича на тургеневском обеде профессоров Петербургского университета
- марта 1879 г. сам Иван Сергеевич назвал «блестящей» (Там же. Т. 12. Кн. 2. С. 58).
[141] См. об этом: Шекспир и русская культура. М., 1965. С. 551.
[142] Танеев В.И. Указ. соч. С. 364.
[143] Кони А.Ф. Собр. соч- В 8 т. Т. 8. С. 95. Герой поэмы А. Мицкевича «Конрад Валленрод» — тип патриота, готового действовать коварно, как провокатор.
[144] Андреевский С.А. Избранные труды и речи. С. 317.
[145] Родичев Ф.И. В.Д. Спасович // Право. 1901. № 23. С. 1123.
[146] Цит. по: Снытко Т. Г. Русское народничество и польское общественное движение (1865-1881 гг.). М., 1969. С. 110.
[147] Спасович В.А Соч. Т. 9. С. 270.
[148] Танеев В.И. Указ. соч. С. 365.
[149] Ключевский В.О. Письма Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 351. Репинский портрет Спасовича написан в 1891 г. и хранится в ГРМ.
[150] Порудоминский В.И. Н.А. Ярошенко. М., 1979. С. 91.
[151] См.: Скульптор Илья Гинцбург. Воспоминания. Статьи. Письма. Л., 1964. С. 63, 273.
[152] Спасович В.Д Застольные речи. С. 18.
