Показать все теги
Следующая глава
Вернуться к оглавлению
Глава VI. Итальянские еремиты
1. При последних Меровингах обнаруживаются первые признаки религиозного подъёма, вызванного влияниями Италии и ирландских монахов, обостренного внутренними неурядицами, подъёма, подготовившего каролингский ренессанс. Но идеи реформы Церкви и, в частности, монашества не получили осуществления ни при Меровингах, ни при Каролингах, померкнув при первых же преемниках Карла Великого. Власть и Церковь были бессильны что-нибудь сделать посреди всеобщей разрухи, постоянных войн и варварских набегов.
На северо-западе франкского государства грабили даны. В 841 г. они сожгли Руан; долины Луары и Сены лежали перед ними беззащитною добычей, Нижняя Аквитания была целью их набегов. Опустошая всё, проходили их толпы по Фрисландии, Голландии и Фландрии и владениям бриттов на северо-западе Франции. На юго-западе падали под их напором стены Бордо. Они разрушали Периге и не раз подымались вплоть до самого Парижа. В Сицилии прочно засели сарацины, устремляясь оттуда на Корсику и Сардинию, опустошая провансальское и итальянское побережья. Сарацины посягали на сам Рим (841 и 846 гг.), выжигали Дофинэ и Прованс, взбирались на Альпы, переходили Мон-Сенис и, заняв западные проходы Альп, держали в трепете Пьемонт и Монферрат, подстерегали идущих к «дому апостолов» пилигримов. Между тем с Востока надвинулись «новые Гог и Магог» – мадьяры, приводившие в ужас своею кровожадностью и Северную Италию, и долину Рейна, и нынешнюю Францию. Одни варвары сменяли других; и пылали деревянные стены укреплённых городов, рушились монастырские постройки, и монахи со своими реликвиями бежали в крепкие замки.
Во всей империи лежали невозделанные поля, стояли, зарастая лесом, руины когда-то цветущих монастырей. «И церкви были без крыш и частью разрушены, и среди стен поднялись вековые деревья и закрыли вход». В церквах вили себе гнёзда птицы и выбирали логовища голодные волки. Все попытки обессиленной феодализующими процессами власти отразить врагов приводили лишь к новым угнетениям и без того исстрадавшегося населения. В 858 г. Карл Лысый обращается за денежной помощью к епископам, аббатам и знати. Через два года – новая подать в 3000 фунтов серебра. За нею следует ещё – в 5000 фунтов, и натуральные повинности, и ещё – в 4000 фунтов и так далее. А вместе с этим некому уже было обуздать феодальных хищников, «не умевших щадить пола, возраста и бедности». В эту эпоху пала даже помощь бедным со стороны Церкви и монастырей; и Соборы, епископы и капитулярии тщётно призывают Церковь к выполнению одной из её задач.
Не будем преувеличивать бедствий и преуменьшать упругости социальной жизни, умеющей бесконечное число раз возобновлять прерванное движение. Внутренние неурядицы и набеги варваров не могли уничтожить всего, и отчаянные войны современников, как и всякие войны, заставляют предполагать больше, чем за ними скрывается на самом деле. Но великая разруха всё же заставляла отчаиваться в земных силах и ждать спасения не от них, а от сил небесных. Воспринятое христианство учило во всём видеть всемогущую руку Всевышнего и объяснять бедствия как кару за великие грехи. Нельзя было быть уверенным за целость своего имущества, за свою жизнь, мир «преходил», и оставалась одна надежда прилепиться к «непреходящему», спасти свою душу. А эта надежда казалась осуществимой только в признанной совершеннейшею формою христианской жизни аскезе. Не так много монастырей погибло – больше уцелело, и наряду с уцелевшими продолжали появляться новые, выносимые аскетической волной, благоприятствуемой тяжёлыми условиями жизни. Аскетизм вновь расцветает везде: от прирейнских стран до гор и лесов Южной Италии; трепетная мысль о судьбе своей души рвёт непрочные узы социальной жизни, ведёт опять в неприступную пещеру или в девственный лес.
2. В Италии, особенно на юге, не забывались традиции восточного еремитизма. Армянский анахорет Симеон покинул святые места и переселился в Италию. Везде толпы народа окружали этого неслыханного аскета, на своём ослике странствовавшего по Италии. Весть о творимых им чудесах неслась перед ним, пилигримы примыкали к нему. Симеон был в Риме, откуда через Пизу и Лукку пробрался в Северную Италию. Через Верчеллы и Турин и через долину Сузы достиг он Франции, молился у тела апостола Иакова в Испании, был в Англии и кончил жизнь в Мантуанском монастыре. В Великую Пятницу, вспоминая Христа, пил Симеон уксус и в печали и в слезах бодрствовал до Великого Воскресенья. Доминик из Фолиньо (†1031) жил анахоретом в пещере. По настоянию тосканского маркграфа он основал монастырь Спасителя (St. Salvator in Scandrilia), но в поисках уединения оставил его и предался аскезе и созерцанию на полуразвалившейся башне. Однако снова ему пришлось уступить зову мира. Кампанская и сполетская знать принудили его основать целый ряд монастырей. Симеон и Доминик отнюдь не редкое явление: в Италии X–XI вв. много анахоретов. Им не приходится пользоваться долгим покоем в своём уединении. Около них собираются ученики, знать побуждает их основывать общежития. Анахореты бегут от мира, скрываются, но мир находит их везде. Часто они и сами не ограничиваются только спасением своей души, проповедуя и борясь с язычеством. Среди них, вероятно, есть люди всяких классов общества, но только вышедшие из относительно образованных слоёв выдвигаются на первое место, обращают на себя внимание аскетически настроенной знати и могут с её помощью положить начало жизнеспособным общежитиям. Руководство аскетическим движением по-прежнему находится в руках высших классов общества.
В 952 году в герцогской семье Онести, в Равенне родился святой Ромуальд. Желая замолить сорокадневным покаянием грех отца, убившего на поединке своего родственника, двадцатилетний Ромуальд удалился в монастырь святого Аполлинария (Sant'Apollinare in Classe). Здесь, охваченный атмосферою монашеской жизни, уже с ранних лет задетый тоской по уединению, он решил навсегда покинуть мир. Три года провёл святой в монастыре Аполлинария, но наконец, неудовлетворённый, покинул его и присоединился к известному своею святой жизнью отшельнику Марину. Однообразно протекала их общая жизнь, заполненная бесконечным распеванием псалмов. Скоро слухи о новом аскете дошли до императора Оттона III, настоявшего на том, чтобы Ромуальд стал во главе покинутого им монастыря: император надеялся воспользоваться святым для реформы монастырей. Водворить желаемую строгость жизни в монастыре святого Аполлинария Ромуальд не мог. Он боролся со своими монахами, реформировал другие монастыри, основывал новые, бродя по Италии, но мечтал об уединении. В 999 году святой сложил с себя сан аббата и с несколькими учениками поселился в равеннских болотах – в Перее. Этим блуждания Ромуальда не кончились. Вечно ищущий и вечно беспокойный, пугающий своим бледным, «зелёным» лицом, отталкивающий своею резкостью и крайней неуживчивостью характера, он в 1012 году основал на одной из гор Казентино (в Тоскане) «пустыню» Камальдоли. В основу нового общежития был положен устав Бенедикта, соблюдаемый во всей его строгости и ещё усиленный новыми постановлениями, навеянными еремитизмом. Братья жили в отдельных кельях, иные запирались навсегда; все ходили босиком, не прикасались к вину, подвергали себя «еремитскому покаянию» – самобичеваниям; читали Священное Писание, «созерцали» страдания Христа.
Основанные Ромуальдом еремитории большею частью расположены в Средней Италии: в Тоскане, Сполето, Камерино, в равеннской области. Подобные же общежития шли им навстречу с самого юга. Много из них было основано святым Нилом, происхождение большинства темно. Везде еремиты встречали сочувственный приём. Знать давала земли и часто сама вступала в ряды новых монахов. Мало-помалу выработался относительно прочный тип еремитского общежития, окончательно сложившийся к концу XII века в Уставе Радульфа (1080 г.) и ярче всего отражённый в сочинениях Петра Дамьяни.
3. Несовместимы служение Христу и жизнь в миру, и требуется всё напряжение воли, чтобы избежать сетей коварного врага. Есть один только путь спасения – отречься от себя и следовать за Христом, возложив на себя «сладкое иго Господне». Спастись можно, но для этого надо быть «бестрепетным воителем», «евнухом, оскопившим себя самого ради царства небесного». «Постоянным размышлением надо вызывать перед глазами ужасающий образ грядущего суда». И, как ни хороша монастырская жизнь, она недостаточна и кажется распущенною по сравнению с жизнью еремита. Истинный воин Христов бежит в келью. Однако и здесь ожидают его искушения, с которыми, это говорил ещё Бенедикт, не справиться единичными усилиями. Для успеха борьбы нужен накопленный веками опыт, закреплённый в писаниях святых Отцов, в житиях древних пустынников. Отшельник хочет молиться, а перед ним встают образы мира, и тщётны усилия прогнать их: «…как неотвязные мухи, они неизбежно возвращаются назад». Только продуманные «установления» могут облегчить тяжёлую дорогу к спасению.
Еремит отрекается от мира. «Не может монах в кошельке своём носить Христа». «Отказавшись от мира, собственностью своею избрали мы Бога». Но принцип общежития требовал некоторого смягчения идеала абсолютной бедности: чтобы служить Богу, надо было обладать источниками существования, чтобы быть еремитом, надо было не зависеть от труда рук своих. И с этим еремитизм считается так же, как считался Бенедикт. Принцип безусловной бедности умеряется; чтобы предоставить еремитам возможность спасаться, вводится особый класс монастырских рабочих – конверзов. Постепенно их подводят под монашескую дисциплину, превращая в монахов второго ранга. А благодаря этому в монашестве находят себе выход и убежище более демократические классы населения: социальный состав монастырей расширяется, хотя и путём внутреннего классового расслоения.
«Покой, безмолвие и пост» – главные цели еремита. «Обязанность священника – совершать таинства, доктора – проповедовать; обязанность еремита – покоиться в посте и молчании». «Сиди в келье своей, – говорит Дамьян, – удерживай язык и живот свой, и спасешься». В личном спасении – весь смысл существования еремитория, всеми способами старающегося отграничиться от мира, хотя и бессильного достигнуть этого. Еремиторий представляет собою совокупность келий с центром в виде церкви или оратория; он, таким образом, как бы возрождает восточные лавры. Вся экономическая жизнь еремитория в идеале не касается келейников: для неё существуют находящиеся под надзором аббата и подведенные под монашескую дисциплину конверзы. В кельях братья живут по одному или по двое. В последнем случае один всегда предстоит, а другой ему повинуется. Но и в случае совместной жизни в одной келье двоих не должен нарушаться обет молчания. Разговаривать, и то в чрезвычайно ограниченных размерах, разрешается лишь молодым, неопытным ещё братьям. Свои кельи еремиты оставляют только для совместной молитвы в церкви, сопровождаемой проповедью аббата, покаянием «пустынников» в своих грехах и тут же налагаемых аббатом взысканием. Это – требуемый уставом Бенедикта так называемый «собор проступков» (capitulum culparum). Колокол даёт братьям знать, когда нужно сходиться в церковь. Но уже при Дамьяни избегали собираться в неё во время праздников на неделе, перенося их на воскресенья и предоставляя церковную службу и облегчение поста только тем монахам, «которые пребывали около церкви», а по уставу камальдолийцев во время двух больших годовых постов только два-четыре брата приходили из келий в церковь служить, остальные же не покидали своего заточения. Общение братьев друг с другом по возможности ограничивалось, сводясь к редким и кратким вечерним беседам, и лишь аббат объединял собою отшельников, да близость строений создавала видимость общежития.
Под недреманным оком аббата каждый еремит стремился к спасению собственными усилиями. Но устав создавал единообразные, до мелочей разработанные формы этого спасения. В каждой отдельной «пустыне» слагались застывшие и незыблемые, но тем не менее быстро развиваемые вторгающейся извне жизнью формы религиозной жизни и деятельности. Регламентировалось решительно все: одежда, количество пищи, для чего в каждой келье были весы, с помощью которых отшельник мог делить на части полагающуюся ему порцию хлеба и воды, количество необходимых псалмодии и так далее. Даже добровольные аскетические упражнения выливались в традиционные, предусмотренные уставом формы, всё было направлено к одной цели – к умерщвлению плоти, в каждом движении которой чуялся соблазн. Отсюда строжайший пост: хлеб, соль и вода, «а если что-нибудь к ним прибавляют, в пустыне не считается это постом». Отсюда моления с распростёртыми наподобие креста руками, самобичевания и другие изуверские виды покаяния. И героизм аскезы доходил в этих формах до исключительной виртуозности. Один брат ежедневно прочитывал 26 раз по 12 псалмов без перерыва, не опуская распростертых наподобие креста рук. Другой прочитывал с поднятыми руками всю Псалтирь и так далее. Самобичевание становилось видом спорта. Один раз к Дамьяни пришёл изумлявший неистовством своего покаяния даже закалённых еремитов Фонте-Авеллана (еремиторий, аббатом которого был Дамьяни) Доминик Веригоносец. «Учитель, – сказал он своему аббату, – сегодня я сделал нечто такое, что не запомню, чтобы делал подобное раньше. В сутки я окончил пение восьми Псалтирей». Надо заметить, что под пением Псалтири обыкновенно подразумевалось её чтение, сопровождаемое «дисциплиной», или самобичеванием. «По-братски иногда жаловался мне Доминик, – продолжает Дамьяни, – что, часто совершая пение восьми Псалтирей, он никогда не мог исполнить девяти». Впрочем, позже Доминик «исполнил» даже двенадцать. Еремиторий развили, правда чисто внешне, идею покаяния. В эту эпоху, налагая покаяние, считали его годами и даже столетиями, в соответствие с чем и индульгенции давались в тех же размерах. По подсчету, приведённому у Дамьяни, 3000 плетей равняются одному году покаяния, а пение десяти псалмов даёт время для нанесения себе 1000 ударов. В Псалтири 150 псалмов, и, следовательно, «пение» одной псалтири равняется покаянию на пять лет. «Следует, что, кто с дисциплиною споет 20 Псалтирей, тот может быть уверенным, что совершил покаяние на сто лет». Доминик Веригоносец, как мы знаем, мог совершить в одни сутки покаяние на 60 лет.
Еремитизм X–XI веков ярче всего выражает подъём аскетического понимания христианства, понимания, переходящего в спортивное изуверство и занесшего в индекс святых такого фанатика, как Доминик Веригоносец. Идея спасения души и вызванные ею бегство от мира и беспощадная борьба со своею плотью в одинокой келье лежали в основе еремитизма и часто исчерпывали содержание жизни еремита. В лучших случаях на этой почве вырастали и более мягкие мистические моменты, покрываемые термином «созерцание», но они были редким достоянием немногих исключительно одарённых людей. Еремиторий пытался обособиться от мира, но ему это было ещё труднее, чем первым пустынникам и монахам Запада. Он возникал на основе аскетических настроений мира, обязанный ему и своим идеалом, и своим существованием. И мир никогда не порывал связи со своим детищем. Рядом с пустыней выстраивались гостиницы для посетителей. Отдельные славные еремиты, как Ромуальд, Нил и Дамьяни, призывались на помощь в борьбе за христианское дело и Церковью и миром. Да и сами аббаты, иногда вместе со всем своим еремиторием, вмешивались, как основатель ордена валломброзанцев Джованни Гвальберто, в сутолоку жизни, в распри мирян с епископом, заподозренным (иногда несправедливо) в симонии, поощряли и вызывали насильственные действия. Идея реформы монашества не руководила беглецами от мира, озабоченными лишь личной своей судьбой. Эта идея сильнее чувствовалась иерархией Церкви, пытавшейся не раз осуществить её на поместных и общих Соборах, вырабатывающей основы монашества вплоть до Латеранского Собора 1215 года и далее – властью и знатью. Но и знать, и власть, и Церковь искали опоры в монастырях, вовлекая их в борьбу за их же идеал, вселяя в них идею реформы, насильственно облекая пустынника Петра Дамьяни мантией кардинала. И, конечно, с развитием монастыря, вводившим его в гущу мира, и сами монахи превращались в энергичных деятелей реформы. «Основатель итальянского еремитизма» Ромуальд «хотел весь мир присоединить к монашескому чину». Но эта сторона сильнее выразилась во французских и лотарингском движениях, начавшихся ранее итальянского и приобретших большее влияние и известность под именем клюнизма.
Следующая глава
Вернуться к оглавлению
