Показать все теги
Почетное место в первом ряду корифеев отечественной адвокатуры занимает Николай Константинович Муравьев — не только выдающийся адвокат (он осмеливался защищать Н.Э. Баумана и Л.Д. Троцкого, Н.И. Бухарина и А.И. Рыкова, М.Н. Покровского и Н.А. Рожкова), но и видный общественный деятель: председатель Комитета Политического Красного Креста, председатель Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства 1917 г., душеприказчик Льва Толстого.
До последнего времени его жизнь и деятельность не привлекали к себе особого внимания историков или юристов, хотя нашли отражение в разнообразных источниках — и опубликованных[1], и архивных[2]. Лишь в 2004 г., усилиями внучки Муравьева Т.А. Угримовой и его внука А.Г. Волкова, издан сборник материалов о нем[3] — важное подспорье для создания научной биографии Николая Константиновича, остающейся пока делом будущего...
Потомственный дворянин Николай Константинович Муравьев родился 21 марта 1870 г. в с. Щербинино Тверского уезда (14 верст от Твери), где находилась скромная усадьба Муравьевых: «два или три небольших деревянных дома и сдаваемые в аренду угодья»[4]. Отец будущего адвоката, Константин Гаврилович, был военным, дослужился до чина подполковника, а в последние годы жизни служил в уголовной полиции (умер в 1900 г.); мать, Варвара Федоровна, из дворянского рода Лавровых, всецело посвятила себя воспитанию детей — сына и дочери, Софьи.
В 1887 г. Николай Муравьев окончил 1-ю Московскую гимназию и поступил на медицинский факультет Московского университета, но весной 1891 г. принял участие в студенческих «беспорядках» (а именно в т. н. Шелгуновской демонстрации[5]), был за это исключен из университета и выслан в Казань под негласный надзор полиции[6]. 13 сентября 1891 г. Муравьев был зачислен на медицинский факультет Казанского университета, где проучился год и вновь был замечен агентами в сношениях с неблагонадежными студентами[7]. К осени 1892 г. он вернулся в Москву, на медицинский факультет Московского университета, через несколько месяцев перешел на юридический факультет, но 28 октября 1894 г. за связь с политическими эмигрантами вторично был арестован, вновь исключен с лишением права поступать еще раз в университет и выслан из Москвы[8]. Два года высылки он провел на родине, в Щербинине[9]. А диплом о высшем образовании Николай Константинович все-таки получил в 1896 г., сдав экстерном экзамены при Казанском университете за юридический факультет[10].
Осенью того же 1896 г. Муравьев был принят помощником к присяжному поверенному Н.П. Рождественскому — «малоизвестному адвокату, но человеку революционно настроенному, пострадавшему за сношения с революционерами 80-х годов»[11]. Отныне Николай Константинович связал свою судьбу с присяжной адвокатурой на все время до ее упразднения властью Советов. С 1900 г. он был присяжным поверенным при Московской судебной палате[12], а в 1910—1916 гг. — бессменным членом Московского совета присяжных поверенных[13].
Муравьев сразу выдвинулся в ряд инициаторов и лидеров «молодой адвокатуры»: уже в 1896 г. он и четверо его коллег и единомышленников (П.Н. Малянтович, В А. Маклаков, Н.В. Тесленко, М.Ф. Ходасевич — брат поэта Владислава Ходасевича) создали в Москве кружок молодых адвокатов. Эта, как называл ее Муравьев, «московская пятерка» и положила начало первому по времени и самому авторитетному из кружков политической защиты[14]. «Окончательно упрочилась наша репутация как адвокатов и определилось наше значение в адвокатуре, — читаем о «московской пятерке» в «Автобиографической заметке» Муравьева, — когда с нами сблизился Ф.Н. Плевако». Эту часть своей «Заметки» Муравьев так и назвал: «Завоевание нами Ф.Н. Плевако»[15].
Всю свою жизнь Муравьев был связан с Москвой[16], но в качестве адвоката по уголовным и политическим делам объездил всю Россию. Только за 1900—1905 гг. он выступал на 16 крупных политических процессах — чаще, чем кто-либо из адвокатов, а с 1906 г. таких процессов в его послужном списке стало еще больше. Среди них были дела об антиправительственных демонстрациях в Нижнем Новгороде и Сормове (1902), о восстании моряков в Севастополе (1906) и о подготовке покушения на Николая II (1907), о Петербургском Совете рабочих депутатов (1906) и Выборгском воззвании депутатов I Государственной думы (1907), о вооруженном восстании в Москве на Красной Пресне (1906) и о Московской организации РСДРП (Н.И. Бухарин, А.И. Рыков, М.П. Томский и др.) (1911), об адвокатах (Н.Д. Соколове, А.Ф. Керенском и др.), преданных суду в 1914 г., и о социал-демократической фракции IV Государственной думы (1915). В каждом из них, как, впрочем, и на других процессах, Муравьев проявлял себя не только искусным судебным оратором, но и лидером коллективных защит, а главное, высокоэрудированным правоведом.
Быстро заслужив репутацию первоклассного криминалиста, Николай Константинович в тех случаях, когда защита была коллективной (т. е. каждый адвокат защищал каждого из подсудимых), брал на себя самую трудную, хотя и наименее эффектную часть общей задачи — доказывать юридическую несостоятельность обвинения. Так было на Морозовском процессе в Московской судебной палате 18 — 23 мая 1899 г., когда 90 рабочих-ткачей с фабрики Викулы Морозова забастовали, требуя сокращения 12-часового рабочего дня и повышения расценок, причем оказали «сопротивление властям». Суд инкриминировал им «участие в публичном скопище, учинившем соединенными силами насилие <...>, похищение и повреждение. <...>»[17]. Муравьев в защитительной речи внушал судьям: «Процесс масс — вот особенность того дела, которому вы посвятили столько внимания и сил», и предостерег их от «опаснейшего в таких массовых процессах подводного камня — суммарности суждений и осуждения», ибо в «публичном скопище» оказались разные люди с разной степенью ответственности перед законом[18]. С тех же позиций Муравьев опроверг аналогичное обвинение 26 рабочих-металлургов в Мариуполе (на выездной сессии Харьковской судебной палаты 17—22 января 1901 г.). «Каждый отвечает за себя, за свои индивидуальные действия, что бы ни делала толпа, — говорил Николай Константинович. — Если известно только, что толпа шумела, из толпы бросили камнем, но не могут сказать этого про конкретных обвиняемых, они должны выйти отсюда оправданными» по смыслу ст. 1358 Уложения о наказаниях[19].
И в том и в другом деле защитникам удалось добиться большого числа оправдательных приговоров: 37 — по морозовскому и 19 — по мариупольскому делу[20].
Муравьев и его коллеги успешно боролись с обвинением на юридической почве и по делам об антиправительственных демонстрациях 1902—1903 гг. — в Сормове, Нижнем Новгороде, Батуми. По сормовскому делу были оправданы 7 человек из 13[21], по нижегородскому — правда, лишь двое из 9 (защита обжаловала этот приговор в кассационном порядке, но Сенат оставил ее жалобу без последствий)[22], зато по батумскому делу оправданы были все 23 подсудимых[23]. Кстати, о Батумском процессе 6 марта 1903 г. по обвинению рабочих в «сопротивлении властям» его участник, присяжный поверенный А.А. Иогансен вспоминал: «Нашим лидером во время всего процесса был Н.К. Муравьев»[24].
Но не всегда удавалось адвокатам, даже при опровергнутом «от альфы до омеги» обвинении, побудить суд к смягчению приговора. Это зависело и от политической конъюнктуры в стране, и от состава судов. Если, например, старший председатель Московской судебной палаты А.Н. Попов отличался «исключительной мягкостью»[25], то возглавлявший Петербургскую судебную палату Н.С. Крашенинников — «беспощадной, чисто садистской жестокостью»[26]. Впервые Муравьев и семеро его коллег не смогли добиться от суда справедливости на процессе по делу об «аграрных беспорядках» с непременным «сопротивлением властям» в Харьковской губернии летом 1902 г.
Процесс вела Харьковская судебная палата на выездной сессии в уездном городе Валки с 18 сентября 1902 г. Председательствовал на суде Н.Н. Крестьянов — юрист а 1а Крашенинников. Защита установила, что обвиняемые, прежде чем были преданы суду, уже подверглись за участие в «беспорядках» тяжким наказаниям, а именно солдаты, присланные на подавление «беспорядков», избивали их, пороли розгами, насиловали их женщин и, наконец, взыскали с них деньги для содержания расквартированных на их земле карателей. Крестьянов, однако, запретил адвокатам развивать эту тему. Тогда все восемь защитников[27] подали в суд коллективное заявление за своими подписями. В нем говорилось: «Защита находит, что по основному положению уголовного права никто не может быть дважды наказан за одно и то же. Между тем подсудимые за деяния, составляющие предмет настоящего дела, подверглись карам, которые несравненно превышают кары, налагаемые за те же деяния по уголовным законам. Защита полагает, что выяснение тех наказаний, которым уже подверглись подсудимые, должно было бы повлечь за собой освобождение их, в случае признания виновными, от вторичного наказания за одно и то же деяние. <...> Защите запрещено г. председателем касаться обстоятельств, клонящихся к выяснению понесенных подсудимыми наказаний. <...> Это равносильно лишению возможности защищать подсудимых, а потому мы, нижеподписавшиеся, заявляем об отказе от дальнейшего нашего участия в деле в качестве защитников»[28].
Этот демарш адвокатуры взбудоражил общественное мнение страны. Если власти «били на то, чтобы внушить обвиняемым, будто «адвокаты их продали»[29], то вся оппозиционная печать приветствовала адвокатов. Их заявление перепечатывалось в либеральных газетах (включая «Право») и революционных прокламациях с такими комментариями: «Здесь перед нами уже не мирные защитники невинно осужденных людей, а судьи судей, судьи правительства, вторгшеюся в права защиты, чтобы скрыть свои преступные деяния»[30]. Даже ряд иностранных газет откликнулся на поведение защиты в Валках с явным сочувствием к ней. Консервативная «Таймс» и та 16 октября 1902 г. поддержала акцию протеста «весьма выдающихся московских адвокатов»[31].
Вскрывая юридическую несостоятельность обвинения, Муравьев не избегал и политических обличений суда, прокуратуры, царского режима. «Несправедливость суда, — говорил он на «адвокатском процессе» 1914 г. в Петербурге, — не есть только дело государственной власти, она есть дело национальное»[32]. Объектами его обличений становились и «проникающие щупальца гигантского паука»[33] капитализма, и «отвратительное царство самоуправства и беззакония»[34] во владениях великого князя Сергея Александровича — дяди Николая II. Защищая крестьян-«бунтовщиков» в 1905 г., Муравьев прямо говорил, что «удивляться надо не жестокости крестьянина, а его долготерпению»[35], ибо условия жизни крестьянской бедноты были тогда невыносимы. Пожалуй, наиболее острыми и политически опасными для самого Николая Константиновича были его выступления на процессах по делам о восстании моряков в Севастополе и о подготовке покушения на Николая II.
4—16 июля 1906 г. военно-морской суд в Севастополе чинил расправу над второй группой участников ноябрьского 1905 г. восстания моряков Черноморского флота (92 обвиняемых)[36]. Чтобы унизить подсудимых и, на всякий случай, обезопасить себя, суд поместил их в специально сооруженную железную клетку. Туда же, не отделяя себя от своих подзащитных, вошли адвокаты во главе с Муравьевым. Когда же суд отказал подсудимым и адвокатам в их требованиях убрать клетку и пригласить на процесс до 500 выставленных ими свидетелей, почти все подсудимые, кроме 9 человек, отказались присутствовать на суде и были удалены. Вместе с ними ушли с процесса и защитники[37].
После этого Муравьев, А.Н. Андроников и другие адвокаты отправились в Петербург, где I Государственная дума только что приняла законопроект об отмене смертной казни. Муравьев выступил перед думцами с заявлением от имени защиты моряков, испрашивая амнистию всем участникам Севастопольского восстания. Николай Константинович особо подчеркнул карательный произвол военного суда в Севастополе: «Самые элементарные понятия о праве, усвоенные не только нами, юристами, но ставшие неотъемлемым достоянием всякой культуры, были попраны, брошены в грязь...»[38]
Дума не успела отреагировать на заявление Муравьева. Через день, 8 июля, она была распущена. А военно-морской суд в Севастополе наскоро завершил процесс моряков без защиты и вынес обвиняемым жестокий приговор: 4 человека — к смертной казни, 32 — к различным срокам каторги и т. д.[39]
Процесс по делу о покушении на Николая II шел в Петербургском военно-окружном суде при закрытых дверях с 7 по 15 августа 1907 г. Суду были преданы отставной лейтенант флота Б.Н. Никитенко и 18 его сопроцессников. Муравьев защищал сына начальника петергофской дворцовой почтовой конторы В.А. Наумова, который на следствии из страха перед угрозой смертной казни оговорил всех подсудимых. Между тем защита[40] установила, что кроме оговора Наумова и показаний провокатора Ратимова (казака из царскосельского конвоя) у обвинения нет никаких доказательств «приготовления к убийству» царя: одни досужие разговоры — ни плана, ни орудий убийства, ни конкретных его исполнителей! К тому же Наумов на суде отказался от своих показаний. Муравьев потребовал обратить дело на доследование и призвал суд блюсти нормы не только законности, но и человечности: «По этому бескровному делу в приговоре не должно быть крови!»[41] «Товарищи и оппозиционные газеты того времени, — вспоминал Николай Константинович, — расхвалили меня за речь, а Николай II, выслушав доклад о деле, спросил: «Разве нашлись адвокаты, которые выступили против меня в защиту моих убийц?»[42]
Вопреки доводам и надеждам адвокатов суд вынес по делу Б.Н. Никитенко и др. «кровавый» приговор: трое подсудимых, в том числе и Наумов, были казнены. Для Муравьева, который, по воспоминаниям одной из первых в России «судебных» журналисток Е.И. Козлининой, «каждым своим нервом переживал особенно тяжелые защиты в Военном суде»[43], казнь его подзащитного стала незаживающей травмой души. Он и в 1917 г., став председателем Чрезвычайной следственной комиссии, пытался на допросах царских сановников выяснить роль провокации в деле 1907 г., погубившем и Никитенко и Наумова[44].
Вообще, самоотверженность «народных заступников» из антиправительственного лагеря импонировала Муравьеву. «Меня удивляет, — говорил он на суде по делу о первомайской 1902 г. демонстрации рабочих в Сормове, — как у обвинителя не содрогнулось сердце от исповеди подсудимого Заломова. Не верить, что Заломов пошел на демонстрацию ради блага рабочих, равносильно отрицанию евангельского завета «за других положить жизнь свою»[45].
Кроме участия (всегда безвозмездного) в политических процессах, Муравьев и члены его кружка «молодой адвокатуры» вели уголовные, гражданские, религиозные дела[46]. Из религиозных дел сам Николай Константинович выделял т. н. «дело Павловских сектантов» на выездной сессии Харьковской судебной палаты в г. Сумы 28 января 1902 г.[47] Крестьяне с. Павловки Сумского уезда под влиянием «богохульных» идей Льва Толстого «отпали от православия» и осенью 1901 г. учинили в местном храме бунт против официальной церкви, повредив алтарь. Власти арестовали и предали суду 68 крестьян. Те обратились за помощью к Толстому. «Через Льва Николаевича, — вспоминал Муравьев, — эта защита поступила к нам»[48]. Процесс шел под личным наблюдением одного из царских сановников И.Г. Щегловитова (которого адвокаты называли за глаза Ванька-Каин)[49] и закончился, несмотря на все протесты адвокатов, «назначением обвиняемым 500 лет каторжных работ»[50].
Подвизаясь (с чередованием успехов и неудач, но с неуклонным ростом популярности) на адвокатском поприще, Муравьев не изменял демократическим убеждениям свой юности. Царские власти считали его сугубо «неблагонадежным» и безустанно вели за ним негласное наблюдение. В жандармском досье «О дворянине Николае Константинове Муравьеве» за 1898—1903 гг. отмечен его третий арест 12 марта 1898 г. вместе с присяжным поверенным Н.В. Тесленко и помощником присяжного поверенного А.А. Иогансеном (близким другом семьи Муравьева) по обвинению в сношениях с киевским социал-демократическим Союзом борьбы за освобождение рабочего класса[51]. Сам Николай Константинович, однако, в своей «Автобиографической заметке» уточнял, что он был арестован не за причастность к Союзу борьбы, а как друг уличенного в этой причастности Иогансена[52].
По своим убеждениям Муравьев, как и его товарищ по московскому кружку П.Н. Малянтович или петербургские звезды «молодой адвокатуры» А.С. Зарудный, Н.Д. Соколов, А.Н. Андроников, стоял «на крайнем левом фланге»[53] политической защиты. «Внефракционный социал-демократ»[54] — так определил в 1905 г. его идейные позиции большевик С.И. Мицкевич. Именно Муравьев «ввел в ряды московской организации РСДРП»[55] адвоката-большевика В.А. Тарарыкова. Но сам Николай Константинович членом какой-либо фракции РСДРП никогда не был. Как демократ широкого диапазона взглядов он сотрудничал и с меньшевиками, эсерами, трудовиками, кадетами, не вступая в их партии. В октябре 1905 г. Муравьев «отказался войти в Конституционно-демократическую партию <...> и остался на все последующее время не связанным никакими обязательствами ни с какой политической партией»[56].
Нетерпим был Николай Константинович только к правительственной реакции. Не случайно авторитетнейший идеолог самодержавия К.П. Победоносцев говорил о Муравьеве и его товарищах из «молодой адвокатуры»: «Их надо повесить»[57]. Кстати, московский генерал-губернатор Ф.В. Дубасов после очередного (четвертого!) ареста Муравьева в первую ночь декабрьского 1905 г. восстания в Москве собирался его расстрелять, но I Государственная дума освободила его «с высылкой в Тверь»[58].
Высокий профессионализм, демократизм, искренность Муравьева («Парень-ясный»[59], — писал о нем в 1901 г. А.М. Горький) сделали его популярным в соответствующих кругах российского общества. С Горьким и В.Г. Короленко он познакомился еще студентом, в начале 1890-х годов, и в дальнейшем десятилетиями поддерживал с ними деловые связи. После суда над «Павловскими сектантами» на него обратил внимание Л.Н. Толстой. По его приглашению Муравьев впервые побывал у него в Ясной Поляне[60]. Затем «от времени до времени, — читаем в автобиографии Муравьева, — Лев Николаевич направлял ко мне лиц, нуждавшихся в юридической помощи и защите, главным образом по религиозным и крестьянским делам»[61]. Таковы, к примеру, были дела толстовцев А.Н. Агеева (1903) и В А. Молочникова (1910), обвиненных в распространении «недозволенных» сочинений Толстого. После того как Муравьев добился оправдания Молочникова, Толстой написал Николаю Константиновичу (за два месяца до своей смерти): «Мне кажется, что я уже так надоел Вам своими поручениями, что Вы должны бы давно отказывать мне, а вместо этого Вы все продолжаете делать мне доброе и приятное»[62].
В годы правления Столыпина Муравьев ездил к Толстому в Ясную Поляну «рассказать про политические суды», и под впечатлением его рассказов Толстой написал в 1908 г. всемирно знаменитую статью «Не могу молчать»[63], где заклеймил «преступность и глупость»[64] виселичных оргий П.А. Столыпина. Секретарь Толстого ДП. Маковицкий сделал такую запись: «При Муравьеве-адвокате Л.Н. сказал, что прежде действия революционеров возмущали, а теперь, сравнивая их с теми ужасами, которые Муравьев рассказывал про военные суды, смертные казни, он видит, что революционеры в сравнении с ними — святые люди»[65].
Кстати сказать, Л.Н. Толстой в молодые годы дружил с отцом П.А. Столыпина, Аркадием Дмитриевичем, и малолетнего сына его, Петра, будущего премьер-министра и «Вешателя», нежно «качал на коленях», но когда тот вырос, возглавил царское правительство и разнуздал невиданный ранее в России виселичный террор, Лев Николаевич отнес его к разряду «зверей и палачей»[66]. В этой оценке Столыпина Толстой не был одинок. «Зверем и палачом» считали Петра Аркадьевича не только революционеры, но и такие корифеи отечественной культуры и политики, как В.Г. Короленко, предавший анафеме оргию смертных казней при Столыпине — это «бытовое явление»[67] русской жизни; П.Н. Милюков, который клеймил позором «карательные экспедиции» Столыпина, «заливавшие кровью бессудных расстрелов свой путь»[68]; гений мировой науки В.И. Вернадский, констатировавший в 1908 г.: «Страна залита кровью»[69]; знаменитый юрист Ф.И. Родичев, который на заседании Государственной думы Российской империи 17 ноября 1907 г. дал хлесткое определение веревке для виселицы: «столыпинский галстук»; первый государственный ум последнего в России царствования граф С.Ю. Витте, осудивший столыпинскую «вакханалию смертных казней»[70].
Именно Н,К. Муравьев составил завещание А.Н. Толстого, согласно которому все написанное Толстым объявлялось «ничьей частной собственностью». Николай Константинович колоритно поведал об этом в своей «Автобиографической заметке»: «Лев Николаевич обратился ко мне через своих близких с просьбой «составить бумагу», которая после его смерти предоставляла всем людям, в какой бы стране они ни жили, т. е. всему человечеству, право безвозмездного перепечатывания его произведений, как это делалось при его жизни». Однако против этого восстала жена писателя Софья Андреевна. Она «болезненно сосредоточилась на мысли во что бы то ни стало помешать Льву Николаевичу лишить ее и ее семью прав литературной собственности на его произведения. С истерической жестокостью она следила за ним, рылась в его бумагах, тайком читала его записи в записных книжках и т. д., чтобы только не упустить момента и обрушиться на Льва Николаевича при первом обнаружении попытки составить духовное завещание и пресечь эту попытку в корне. Поэтому сношения Льва Николаевича в эту пору со мной происходили втайне. Втайне же, в лесу на одной из полян «засеки», на пне, в присутствии друзей, съехавшихся, как было заранее условлено, в определенное место, чтобы присутствовать при переписи Львом Николаевичем духовного завещания и подписать его в качестве свидетелей, гениальный писатель и властитель дум нескольких поколений изложил свою волю в отношении его литературных произведений»[71]. Окончательный вариант завещания был подписан Толстым 22 июля 1910 г.[72]
В 1994 г. Лев Иогансен (внук присяжного поверенного А.А. Иогансена) попытался изобразить Муравьева бессовестным крючкотвором, который-де обманул доверие Толстого и склонил его к составлению завещания «в корыстных целях» получения миллионных гонораров для... партийной кассы большевиков»[73]. Достойную отповедь этой «бездоказательной и лишенной смысла криминальной истории»[74] дали С.И. Розанова и А.Г. Волков.
После Февральской революции 1917 г. юридический и политический кредит Муравьева был уже настолько велик, что он возглавил Чрезвычайную следственную комиссию Временного правительства по расследованию преступлений царского режима. Уже 3 марта министр юстиции новой России А.Ф. Керенский в разговоре с председателем Петроградского совета присяжных поверенных Н.П. Карабчевским назвал среди задач, «не терпящих ни малейшего отлагательства», создание такой комиссии и предложил кандидатуру Муравьева на должность ее главы. «В прошлые времена трепетали перед Муравьевым- Вешателем, — мрачно пошутил Керенский, — пусть же теперь и наш Муравьев нагонит трепет»[75]. Карабчевский не возражал. 5 марта вышло постановление Временного правительства, 12 марта опубликовано «Положение» о комиссии, а 17-го — уже состоялось ее первое заседание. В состав комиссии вошли еще трое адвокатов (Н.Д. Соколов, Ф.И. Родичев, В.А. Жданов), а также академик С.Ф. Ольденбург, будущий академик Е.В. Тарле, П.Е. Щеголев и др. Главным редактором стенографического отчета о делах комиссии был назначен поэт А.А. Блок[76].
Допросы арестованных царских сановников Муравьев (чаще всего) и члены его комиссии вели в парадном зале Зимнего дворца, где комиссия помещалась, или в канцелярии Трубецкого бастиона Петропавловской крепости, где содержались арестованные. Всего комиссия провела 88 допросов 59 лиц, в том числе — глав царского правительства И.Л. Горемыкина, В.Н. Коковцова, Б.В. Штюрмера, министров А.А. Макарова, Н.А. Маклакова, А.А. Поливанова, А.А. Хвостова, жандармских генералов — С.П. Белецкого, А.В. Герасимова, П.Г. Курлова, А.И. Спиридови- ча. 26 мая на допросе в этой комиссии давал свидетельские показания о провокаторстве Р.В. Малиновского В.И. Ленин[77].
16 июня 1917г. Муравьев выступил с отчетом о работе Чрезвычайной следственной комиссии на I Всероссийском съезде Советов, где предостерег новую власть от самосудов над бывшими царскими чиновниками: «Мы должны позаботиться о том, чтобы их мудро судили и мудро обвиняли, если их вина подтвердится»[78]. Однако довести работу комиссии до логического конца не удалось — новая, Октябрьская революция ее упразднила (скорее всего, за излишнюю «мудрость»).
В то же время, с марта 1917 г., Муравьев был членом еще одной комиссии — по восстановлению Судебных уставов Александра II — и возглавлял в ней адвокатскую подкомиссию, которая занималась пересмотром накопившихся за 1870—1900-е годы ограничений адвокатуры. Его заместителем в этой подкомиссии был Н.П. Карабчевский, в личных апартаментах которого эта подкомиссия заседала. «В нашей адвокатской подкомиссии, — вспоминал Николай Константинович, — было собрано все лучшее из тогдашней петроградской, московской и провинциальной адвокатуры. Быстро сменявшиеся министры юстиции, которых Временное правительство, за исключением одного Ефремова, неизменно черпало из адвокатуры[79], считали своим долгом являться с визитом к председателю Петроградского совета присяжных поверенных Н.П. Карабчевскому, который обыкновенно приурочивал их прием к заседанию нашей подкомиссии»2. В ноябре 1917 г. советская власть упразднила и судебную комиссию Временного правительства с ее подкомиссиями, и (до 1922 г.) самый институт адвокатуры.
В советское время Муравьев служил юрисконсультом различных учреждений, включая Московский народный банк, Кустарсоюз, Экспорт- хлеб, Наркомпрос и Наркомат внешней торговли, куда он был приглашен лично наркомом Л.Б. Красиным — своим близким знакомым с 1905 г. «В 1922 г. по предложению председателя Московского Совета Л.Б. Каменева и тогдашнего [народного] комиссара юстиции Д.И. Курского, — вспоминал Муравьев, — я принял деятельное участие в инициативной группе, <...> имевшей поручение Правительства составить проект положения об адвокатуре. Этот проект с некоторыми изменениями стал потом положением об адвокатуре. Сами названия «Коллегия защитников» и «Президиум коллегии защитников» были предложены мною»3. В первый состав Президиума Коллегии защитников был избран и Муравьев, но не сразу.
1922 год стал одним из важнейших в жизни и деятельности Муравьева. Помимо участия в разработке статуса новой адвокатуры, летом (8 июня — 7 августа) он взял на себя смелость выступить защитником на судебном процессе лидеров партии социалистов-революционеров в специальном присутствии Верховного революционного трибунала при ВЦИК РСФСР. Протестуя против инспирированного большевистскими властями вмешательства в ход процесса со стороны «делегации трудящихся»[80], Муравьев заявил: «Горе той стране, горе тому народу, которые с неуважением относятся к закону!» Председатель трибунала Г.Л. Пятаков (впоследствии, при Сталине, расстрелянный) прервал его заявление: «Я призываю вас к порядку и делаю вам замечание за оскорбление русского народа!»[81]
После этого Муравьев от имени всей защиты заявил отвод составу Верховного трибунала и, вместе с другими защитниками, отказался от участия в процессе. За это через несколько дней по окончании суда, в августе 1922 г., он был арестован (в первый раз — советской властью, а вообще — в пятый) и выслан в Казань[82]. Там он провел лишь несколько месяцев. Коллегия ОГПУ пересмотрела его дело, сняла с него все обвинения и разрешила вернуться в Москву — по инициативе Ф.Э. Дзержинского, который (цитирую «Автобиографическую заметку» Муравьева) «по-видимому, убедился, что я своим выступлением в процессе ЦК правых с.-р. не преследовал никаких политических целей, но исполнял лишь долг защитника»[83].
Правда, в марте 1924 г. Муравьев был арестован вторично при Советах (а всего — в шестой раз), но лишь на трое суток и, как выяснилось, «по недоразумению». Только после этого, осенью 1924 г., он был избран членом Президиума Коллегии защитников2*.
Наряду с хлопотами юрисконсульта и адвоката Муравьев в те же годы — вместе с В.Н. Фигнер[84] и Е.П. Пешковой (первой женой AM Горького) — возглавлял Политический Красный Крест, воссозданный в январе 1917 г. (прежний, дореволюционный, Красный Крест, созданный народовольцами в 1881 г., прекратил свою деятельность после Февральской революции 1917 г.). Николай Константинович с 1918 г. был председателем Комитета Московского общества ПКК, В.Н. Фигнер — председателем Совета Общества, В.Г. Короленко — почетным председателем Общества, а П.А. Кропоткин и В.И. Засулич — его почетными членами[85]. ПКК считал своим долгом помогать всем политическим узникам, независимо от их партийной принадлежности, — и левым, и правым, «красным» и «белым»[86]. Т.А. Угримова по архивным данным установила, что в 1919 г. 17 членов ПКК (Н.К. Муравьев, Е.П. Пешкова, В.А. Жданов и др.) обошли с просьбами о смягчении расстрельных приговоров 12 советских учреждений (Президиум ЦИК, СНК, ВЧК, Верховный трибунал и др.), обратившись при этом лично к 46 «вождям»: В.И. Ленину, И.В. Сталину, Ф.Э. Дзержинскому, А.И. Рыкову, Л.Б. Каменеву и др. «К сожалению, — констатировала Угримова, — не удалось обнаружить дополнительных сведений об этом драматическом обивании порогов — ни о том, кого именно касалось это дело, ни о том, чем же все-таки оно закончилось»[87].
Такое «обивание порогов» не нравилось советскому правительству, и в сентябре 1922 г. оно закрыло ПКК. Вместо него родилась более послушная властям организация «Помощь политическим заключенным» (Помполит) во главе с Е.П. Пешковой[88].
Когда был образован (2 июля 1928 г.) «Комитет по исполнению воли Л.Н. Толстого в отношении его писаний» (к 100-летию со дня рождения писателя), Муравьев стал членом комитета, вместе с близкими друзьями Толстого В.Г. Чертковым, А.Б. Гольденвейзером и его секретарем Н.Н. Гусевым[89].
С конца 1920-х годов Муравьев фактически прекращает адвокатскую деятельность. Летом 1928 г. он, по его признанию, «чуть не сделал ошибки участия в Шахтинском деле, но <...> вовремя убрался из этого процесса»[90]. Через полтора года, из-за интриг по отношению к адвокатам-ветеранам со стороны новых, «левых» адвокатов, Николай Константинович ушел из адвокатуры (формально отчислен несколько позднее, 13 ноября 1930 г.)[91]. К тому времени он уже стал получать от советского правительства персональную пенсию[92].
В последние годы жизни Муравьев сосредоточился на работе в секции старых политзащитников Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев (группа активистов бывшей «молодой адвокатуры» теперь называлась: «Бригада старой политической защиты»). Он участвовал в обсуждении докладов о политических процессах начала XX в. и сам выступал с такими докладами, побуждал коллег, старых политзащитников писать и собирать воспоминания о прошлом, «пока не вымрут последние из нас»[93]. Когда же с кем-либо из них случалась беда, Муравьев самоотверженно вступался за них перед властями. Так, в 1931 г. он добился освобождения из-под ареста (по обвинению в былой принадлежности к меньшевикам) П.Н. Малянтовича[94], а в 1935 г. вызволил из тюрьмы одного из защитников лейтенанта П.П. Шмидта А.М. Александрова[95]. Когда умер (30 ноября) А.С. Зарудный, Муравьев ездил в Ленинград на его похороны и выступил там над могилой покойного, а в Москве организовал два вечера его памяти с воспоминаниями П.Н. Малянтовича, С.Е. Кальмановича и других политзащитников[96].
Николай Константинович Муравьев скончался 31 декабря 1936 г.[97] в больнице т. н. Института лечебного питания на Яузском бульваре в Москве и похоронен на Новодевичьем кладбище. Близкий друг семьи Муравьевых литературовед Н.С. Родионов сказал о нем на гражданской панихиде: «Никто никогда не уходил от него с неперевязанной раной»[98].
Смерть Муравьева, может быть, спасла его от более горькой участи товарищей по «молодой адвокатуре» начала XX в. П.Н. Малянтовича, Б.Г. Лопатина-Барта, М.Л. Мандельштама (первые двое были расстреляны, а третий замучен в тюрьме НКВД). Жена писателя Д.Л. Андреева свидетельствовала со слов мужа: «Даниил читал всю ночь над гробом [Николая Константиновича] Евангелие. <...> Как раз в это время явились с ордером на арест Муравьева и обыск в квартире. Гроб с телом покойного стоял на его письменном столе, Даниил продолжал читать, не останавливаясь ни на минуту, а пришедшие выдергивали ящики письменного стола прямо из-под гроба и уносили бумаги»[99].
Внучка Муравьева Т.А Угримова оставила к этой жуткой картине следующее примечание: «Про обыск у гроба и ордер на арест покойного Николая Константиновича я никогда ничего от моей тетушки Т.Н. Волковой не слышала»[100]. Но, как бы то ни было, сталинский террор не пощадил и семью Муравьева. Его вдова Екатерина Ивановна (1882— 1969), обе дочери — старшая, Ирина (1903—1994), и младшая, Татьяна (1905—1987), — и оба зятя, А.А. Угримов (1906—1981) и Г.А. Волков (1902—1943), были арестованы и томились в ГУЛАГЕ[101], а двое внуков (сыновья Татьяны Николаевны Волковой — Иван и Андрей) и внучка (дочь Ирины Николаевны Угримовой Татьяна) отправлены в детские дома[102].
Н.А. Троицкий
Из книги «Корифеи российской адвокатуры»
[1] См., например: Маковицкий Д.П. У Толстого (1904—1910). Яснополянские записки. М.. 1979. Кн. 3; Л.Н. Толстой и его близкие. М., 1986; Горький и русская журналистика нач.
XX в. Неизданная переписка // Литературное наследство. 1988. Т. 95.
1 Личные архивные фонды Н.К. Муравьева хранятся в ГАРФ (Ф. 1652) и в Государственном музее Л.Н. Толстого в Москве (АНМ — 8474/ 1—39).
[3] См.: Стой в завете своем... Николай Константинович Муравьев. Адвокат и общественный деятель. Воспоминания, документы, материалы. Подготовка текста и публикация ТЛ. Угримовой и А.Г. Волкова. М., 2004. 340 с. В том же году издан фолиант воспоминаний зятя Муравьева (мужа его старшей дочери Ирины) АЛ. Угримова «Из Москвы в Москву через Париж и Воркуту» (М., 2004. 720 с.) с ценными сведениями о членах семьи Н.К.
[4] Стой в завете своем... С. 237.
[5] Одна из первых в России массовых демонстраций против царизма (6—7 тыс. участников: студентов, рабочих, демократической интеллигенции) состоялась на похоронах Н.В. Шел- гунова в Петербурге 15 апреля 1891 г. Вслед за ней прошли аналогичные демонстрации в Москве, Казани, Тифлисе.
[6] См.: ГАРФ. ф. 102. Особый отдел. 1898. Д. 362. Л. 1 об.
[7] См. там же. Л. 4 об.
[8] См. там же. Л. 7—7 об.
[9] См.: Стой в завете своем... С. 13.
[10] См. там же.
[11] Там же. С. 14 (Муравьев Н.К. Автобиографическая заметка. Ч. 1).
[12] См.: Список присяжных поверенных округа Московской судебной палаты и их помощников к 15 ноября 1916 г. М., 1917. С. 140.
<} См.: Стой в завете своем... С. 89.
[14] См.: Муравьев Н.К. Указ. соч. С. 14—15. П.Н. Малянтович датировал образование московского кружка политзагциты 1895—1896 гг. (ГАРФ. Ф. 533. On. 1. Д. 284. Л. 41). См. об этом кружке: Розенталь Е.И. Московский кружок молодых адвокатов (К проблеме участия интеллигенции в освободительном движении конца XIX — начала XX в.) // Из истории России. Материалы и исследования. М.: ГИМ, 1995.
[15] Муравьев Н.К. Указ. соч. С. 15. Об отношении Муравьева к Плевако говорит тот факт, что только на этой странице Ф.Н. трижды назван «гениальным» и еще раз — «великим» адвокатом.
[16] Он жил в Москве на Пречистенке. Адрес для телеграмм на его именном бланке выглядел так: «Москва. Никому».
[17] Морозовскос дело // Судебные драмы. 1901. № 3. Прил. 3. С. 1—8.
[18] См. там же. С. 40, 50.
[19] См. там же. № 12. Прил. 2. С. 83—84.
[20] См. там же. № 3. Прил. 6. С. 68; № 12. Прил. 2. С. 89.
[21] См.: Политические процессы в России 1901—1917 гг. / Под ред. А.И. Гольдмана. Ч. 1 (1901—1905). М., 1932. С. 42.
[22] См. там же. С. 45.
[23] См.: ГАРФ. Ф. 533. On. 1. Д. 281. Л. 17 (доклад А.А. Иогансена о Батумском процессе 1903 г. во Всесоюзном обществе политкаторжан и ссыльнопоселенцев 7 июня 1934 г.).
[24] ГАРФ. Ф. 533. On. 1. Д. 281. Л. 3. Кроме Муравьева, на Батумском процессе выступали известные в то время адвокаты Л.Н. Андроников, А.Ф. Стааль, А.А. Иогансен, Л.А. Хоментов- ский, М.П. Иолшин.
1 Муравьев Н.К. Указ. соч. С. 20.
[26] Утевский Б.С. Воспоминания юриста. М., 1989. С. 36.
[27] Н.К. Муравьев, Н.В. Тесленко, С.Е. Кальманович, А.Ф. Стааль, Ф.А. Волькенштейн, Е.И. Рапп, Н.А. Морев, А.А. Белоусов. Текст заявления защитники выработали сообща, в ходе «совещания между собою».
[28] Полный текст заявления был впервые опубликован в социал-демократической газете «Искра» (1902. N9 26. 15 октября) и в органе социалистов-революционеров «Революционная Россия» (1902. N° 12. С. 10).
1 Искра. N9 1—52. Полн. текст под ред. П.Н. Лепешинского. Л., 1927. Вып. 4. С. 53.
’ Крестьянское движение в Полтавской и Харьковской губерниях в 1902 г. Сборник документов. Харьков, 1961. С. 227.
[31] Там же. С. 211.
[32] Цит. машинописный текст речи Н.К. Муравьева из семейного архива Т.Н. и А.Г. Волковых.
[33] Молодая адвокатура. Сборник речей по политическим процессам. СПб., 1908. Вып. 1. С. 88.
[34] Там же. С. 101.
н Там же. С. 99.
[36] Суд над первой группой (41 чел.) во главе с лейтенантом П.П Шмидтом прошел в феврале 1906 г. См. о нем в очерке «А.С. Зарудный».
1 См.: Гсрнст М.И. История царской тюрьмы. М., 1963. Т. 5. С. 76.
[38] Стой в завете своем... С. 76.
[39] См.: Гернап М.И. Указ. соч. Т. 5. С. 76.
[40] Вместе с Н.К. Муравьевым — С.А. Андреевский, А.С. Зарудный, Н.Д. Соколов, В.А. Маклаков, П.Н. Переверзев.
[41] Маркелов К. Покушение на цареубийство в 1907 г. // Былое. 1925. № 3. С. 168.
[42] Муравьев Н.К. Указ. соч. С. 24.
[43] Козлинина Е.И. За полвека. 1862—1912. Воспоминания, очерки и характеристики. М., 1913. С. 527.
[44] См: Стой в завете своем... С. 262—263.
[45] Цит. по: Заломов П.А. Запрещенные люди. М., 1985. С. 336.
[46] Всего в «Ориентировочном списке» политических, религиозных и литературных процессов с участием Н.К. Муравьева (список составлен Н.К. в начале 1930-х годов) зафиксировано, при «значительном количестве» пропущенных мелких дел, 117 номеров: Стой в завете своем.. С. 191 —200.
[47] Вместе с Муравьевым «павловцев» защищали П.Н. Малянтович и Н.В. Тесленко.
[48] Муравьев Н.К. Указ. соч. С. 18.
[49] См.: Утевский Б.С. Указ. соч. С. 31.
[50] Муравьев Н.К. У каз. соч. С. 18. Подробно об этом и др. процессах см.: Варфоломеев Ю.В. Лидер московской «молодой адвокатуры» Н.К. Муравьев на судебных процессах над «толстовцами» // Интеллигенция и мир. 2004. № 3/4.
[51] См.: ГАРФ. Ф. 102. Особый отдел. 1898. Д. 362. Л. 9—10.
[52] См.: Муравьев Н.К. Указ. соч. С. 17.
[53] Мандельштам М.А. 1905 год в политических процессах. Записки защитника. М., 1931. С. 55.
[54] Мицкевич С.И. Революционная Москва М., 1940. С. 358.
3 Будко В.В. Большевик В.А. Тарарыков // Классовая борьба и революционное движение в Воронежском крае. Воронеж, 1983. С. 33.
[56] Муравьев Н.К. Указ. соч. С. 23.
1 Там же. С. 15.
[58] Там же. С. 22.
[59] Горький и русская журналистика начала XX в. Неизданная переписка // Литературное наследство. 1988. Т. 95. Переписка с Н.К. Муравьевым. С. 611.
[60] Сам Николай Константинович называл при этом 3 декабря 1902 г. (Муравьев Н.К. Указ. соч. С. 19), но его дочь Татьяна Николаевна считала днем первой встречи своего отца с Толстым 15 октября того года, поскольку в настольном календаре Толстого именно в тот день записано: «Приезжали Муравьев и Абрикосов» (Стой в завете своем... С. 253. Хрисанф Николаевич Абрикосов — близкий знакомый Толстого).
[61] Муравьев Н.К. Указ. соч. С. 19.
[62] Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. Т. 82. С. 148. Ранее Лев Николаевич так писал о Муравьеве В А. Молочникову: «Он человек хороший, и смело обращайтесь к нему» (Там же. Т. 78. С. 140).
[63] Маковицкий АЛ. У Толстого (1904—1910). Яснополянские записки. М., 1979. Кн. 3. С. 78, 86.
[64] Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Т. 37. С. 83—96. Полный текст статьи впервые был опубликован в 1908 г. в нелегальной типографии г. Тулы.
[65] Маковицкий АП. У Толстого. Кн. 3. С. 139 (Там же. С. 85). Маковицкий записал свое впечатление о Муравьеве: «Молодой, 28—30 лет, скромный, приятный, точно выражающийся, владеющий речью (поэт) и вдохновляющийся — нравственно чуткий».
[66] Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников. М., 1960. Т. 1. С. 423; Т. 2. С. 62. Знал бы Лев Николаевич, что в «демократической России» XXI в. будут превозносить «зверя и палача», а в Саратове чиновники воздвигнут ему памятник, и ректор местной Академии госслужбы (готовящей чиновников) печатно объявит: «Если мои студенты возьмут хоть малую толику от того, каким деятелем был Столыпин, я буду считать, что моя миссия удалась!» (Новые времена. Саратов, 2002. 20 сентября). Отсюда вывод: если кто-то из студентов этого ректора угробит «хоть малую толику» от 7,5 тыс россиян, вздернутых на виселицах («столыпинских галстуках») только за 1907—1909 гг., ректор сочтет свою миссию удавшейся.
[67] Короленко В.Г. Собр. соч.: В 10 т. М., 1955. Т. 9. С. 472—527.
[68] Милюков П.Н. Воспоминания. М., 1990. Т. 1. С. 410. Кроме 7,5 тыс. повешенных и 43 тыс. угнанных на каторгу за годы премьерства Столыпина по судебным приговорам (см.: Гсрнет М.Н. Указ. соч. Т. 5. С. 68), были расстреляны без суда несчетные тысячи людей.
[69] Страницы автобиографии В.И. Вернадского. М., 1981. С. 219.
[70] Из архива С.Ю. Витте. Воспоминания. СПб., 2003. Т. 2. С. 473.
1 Муравьев Н.К. Указ. соч. С. 26—27.
[72] См.: Стой в завете своем... С. 267.
[73] Иогансен Аев. Тайное завещание. Как пытались ограбить семью Толстого // Совершенно секретно. 1994. № 10. С. 24—25.
[74] Розанова Сусанна, Волков Андрей. Лев Толстой в кармане у большевиков? Несостояв- шаяся сенсация // Литературная газета, 1994. № 51. С. 6.
[75] Карабчевский И.П. Что глаза мои видели. Берлин, 1921. Ч. 2. С. 123.
[76] См.: Аврсх А.Я. Чрезвычайная следственная комиссия Временного правительства: замысел и исполнение // Исторические записки. М., 1990. Т. 118; Стой в завете своем... С. 286, 289.
[77] См.: Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 32. С. 354; В.И. Ленин. Биографическая хроника. М., 1973. Т. 4. С. 196.
[78] Падение царского режима: В 7 т. М.; Л., 1926. Т. 1. С. 18.
[79] Муравьев Н.К. Указ. соч. С. 107.
[80] Эти «делегаты трудящихся» представляли собой организованную властями толпу «демонстрантов», которая вломилась в зал суда и с «ревом» требовала смертной казни для обвиняемых (Там же. С. 110).
1 Цит. по: Янсен М. Суд без суда. 1922 год. Показательный процесс социалистов-револю- ционеров. М., 1993. С. 94.
[82] См.: Муравьев Н.К. Указ. соч. С. 110—111.
[83] Там же. С. 112.
[84] К Вере Фигнер Муравьев неизменно сохранял почтительно-нежное чувство, о чем свидетельствуют четыре его письма к ней за 1919—1932 гг., хранящиеся в ее архиве (РГАЛИ. ф. 1185. Оп. 1. Л 611). Посылая В.Н. 7 июля 1932 г. приветственный адрес к ее 80-летию от имени своих «друзей по старой политической защите», Н.К. приписал: «Шлю поздравление и от себя — самое искреннее и нежное, в соответствии с той глубокой и высоко Вас чтущей любовью, которую питал к Вам, кажется, всю мою сознательную жизнь» (Там же. Л. 7—8).
[85] См.: Муравьев Н.К. Указ. соч. С. 121.
1 Подробно об этом см.: Угримова Т.А. Политический Красный Крест // Стой в завете своем... С. 122—139.
[87] Угримова Т.А. Указ. соч. С. 137—138.
[88] См. там же. С. 140—142.
[89] См.: А.И. Толстой и его близкие. М., 1986. С. 349.
[90] Муравьев Н.К. Указ. соч. С. 118. Т. н. Шахтинский процесс в Москве (18 мая — 6 июля 1928 г.) по делу о «заговоре специалистов Донбасса против советской власти» был так же подтасован и политизирован, как и процесс социалистов-революционеров 1922 г.
[91] См. там же. С. 119—120.
[92] См.: Л.Н. Толстой и его близкие. С. 298. Дочь Муравьева Т.Н. Волкова в письме ко мне от 13 марта 1980 г. сообщила, что пенсия была назначена Николаю Константиновичу по представлению его бывших подзащитных И.Г. Петровского, Е.Д. Стасовой, Н.А. Семашко.
[93] ГАРФ. Ф. 533. On. 1. Л- 270. Л. 10.
1 Подробно об этом см. далее в очерке «П.Н. Малянтович».
[95] См.: Стой в завете своем... С. 162, 319, 324—325.
[96] См. там же. С. 168—169.
[97] «Он умер, не дожив получаса до Нового года», — вспоминала дочь Муравьева Т.Н. Волкова, неотлучно бывшая с отцом в последние дни и часы его жизни (Там же. С. 185).
[98] Там же. С. 186.
[99] Там же. С. 185.
[100] Стой в завете своем... С. 329.
1 Литературовед Н.А. Таратута писала мне 7 сентября 1990 г., что дочери Муравьева отбывали ссылку в одном с нею лагере (Инта Коми АССР).
[102] Подробно о членах семьи Муравьева см.: Стой п завете своем... (ук. имен).
